— Да…

— А если чуть подробнее. Как протекал допрос?

— Так, как было принято в том заведении. По всем правилам. Не хочется вспоминать. Да и к чему это…

И вдруг его прорвало. Строков выплеснул все, что пережил в ту пору. Ничего не забыл. И как допрашивал его Захар Рубин, и как в лагерном бараке мучительно вспоминал, где он встречал раньше этого негодяя. И как обрадовался, когда вспомнил, — будто легче от того, что теперь знает, кто допрашивал его? Незадолго до войны он был на партийном собрании в местной больнице, и ему представили двух приехавших из Москвы молодых хирургов-практикантов. И оттого, что один из них оказался предателем, Сергею Николаевичу было особенно тяжко, словно и он, секретарь райкома, нес за него ответственность. Нет-нет, да и ловил он себя на нелепой мысли: «Моя недоработка… В партийном, комсомольском коллективе жил этот ублюдок…» Строков понимал, что мысль эта бредовая, да и возникала она в воспаленном мозгу человека, который после очередного допроса сам пребывал в полубредовом состоянии. Строкову удалось раздобыть клочок бумаги, на котором и нацарапал: «Берегитесь, доктор Захар — предатель». Фамилию доктора он сразу вспомнить не мог.

Строков еще не нашел способа передать записку товарищам, и лежала она спрятанной в бараке, когда случилось то, на что он уже не надеялся: налет партизан на тюремную автомашину…

Михеев достал из портфеля фотокопию записки и показал ее Сергею Николаевичу.

— Она?

— Да. Тогда я старался изменить свой почерк. Сейчас вижу, что не сумел…

— Сергей Николаевич, я прошу вас напрячь память и ответить на мой вопрос совершенно точно: да или нет… Рубин избивал, пытал вас? Собственноручно?

Строков удивленно пожал плечами. Ему, не знавшему всех обстоятельств дела Рубина, не очень-то понятно, какое значение имеет эта, с его точки зрения, малозначащая деталь: предатель есть предатель. Независимо от того, просто ли допрашивал или допрашивал и бил. Ему не ведомо, как важна для контрразведчиков эта «деталь»: что означало участие Рубина в допросе партизана — желание Брайткопфа туже завязать петлю, которую он накинул на шею завербованного агента, или же агент этот отличнейшим образом вошел в новую роль и занялся истязанием советских людей?

— Так как дело было, Сергей Николаевич?

Строков в упор смотрит на Михеева и говорит твердо, решительно:

— Нет, не бил. Это делали другие…

— И еще один вопрос, Сергей Николаевич: у вас не возникало желание найти Захара? Где он, что делает, ходит ли по советской земле?

— Это вопрос или упрек?

— Ну, какой же может быть упрек? Нет, нет! Ни в какой мере… Но нам важно…

Строков прервал Михеева и тихо, внятно сказал:

— Я понимаю, что это важно. Искал, пытался найти. Но не из желания рассчитаться, а по долгу совести. Предпринимал ряд мер. Безуспешно…

Строков тяжело откинулся к спинке кресла и, не глядя на Михеева, спросил:

— У вас будут еще вопросы?

— Вопросов пока нет. Есть просьба — показать город, стройку… Вы никуда не спешите?

— К вашим услугам.

…Они вышли на окутанную промозглым туманом улицу с непролазной грязью и серыми, еще начисто не смытыми, ноздреватыми сугробами.

Беседуя, не заметили, как оказались на окраине городка, откуда уж и рукой подать до строительной площадки.

Лицо Сергея Николаевича просветлело, когда он заговорил о комбинате. Для него он — родное дитя. И вдруг распалился.

— А о природе-матушке зря забывают. Возмутительно! «Давай, давай, быстрей давай». А как тут люди жить будут… Одержимость иногда становится опасным недугом. Река рядом, а с очистными сооружениями непорядок. Москвичи ваши разработали проект, а в нем прорех — тьма-тьмущая. Мы протестуем, общественность поднимаем…

— Кто это «мы», Сергей Николаевич? И много ли вас?

Строков ухмыльнулся.

— Мы — это партийная и комсомольская организации, комитет народного контроля, весь актив… Печать в помощники зовем. Сюда недавно из Москвы приехал молоденький паренек, корреспондент. Занятный, между прочим, человек. Мы с ним подружились. Весьма, я бы сказал, самобытен. Скромно, неприметно входит в дело. А главное, чертовски наблюдательный. Отлично в тонкостях экономики разбирается. И слушать умеет, с полуслова ухватывает… У него тут друг детства шофером работает, Игорь Крутов. Так москвич с аэродрома прямо к Игорю в общежитие. Там и поселился…

— Кто вас познакомил с корреспондентом?

— Крутов… Он у нас «Комсомольский прожектор». По одной и той же цели огонь ведем — очистные установки. Москвич, правда, чуть испугался, когда узнал, кто я. «Вы меня, — говорит, — не выдавайте. Хочу у вас несколько дней, так сказать, неофициально пожить. Осмотрюсь кругом, а потом и к начальству заявлюсь».

— Как зовут корреспондента?

— Тезки мы с ним. Сергей… Сергей Крымов…

— А вы знаете, Сергей Николаевич, что я именно к нему и приехал…

— То есть как?..

— Помните, я говорил, что обстоятельства, к вам не имеющие отношения, привели меня сюда. Так вот, у тех обстоятельств есть имя и фамилия — Сергей Крымов.

И Михеев поведал изумленному Строкову все, что счел нужным и возможным рассказать о тех самых обстоятельствах, которые побудили его не дожидаться возвращения Сергея в Москву, а отправиться к нему на стройку.

Интуиция, за которую иной раз и попадало ему от начальства, никогда не обманывала Михеева. Так вот эта самая интуиция подсказывала, что Строков из числа тех, кому можно доверять. А Михееву важно знать — что думает Строков о Крымове сейчас, после всего услышанного о нем? По-прежнему, все так же восторженно воспринимает журналиста? А Строков задумчиво смотрит вдаль, словно для него сейчас куда важнее рассмотреть вон те молодые березки, что стоят на другом берегу реки…

Что же сказать? Дыма без огня, конечно, не бывает. Не станут чекисты тревожить человека, не имея на то веских оснований. Но ведь и тревожить можно с разными целями. Сдается Строкову, что парень этот все же настоящий, из тех, с кем не страшно в разведку идти, кто способен все объяснить, на все твои вопросы ответить, не виляя, не заметая следов.

Мысли эти Строков высказывает вслух, будто разговаривает сам с собой. И вдруг вопрос Михееву:

— Вы, вероятно, считаете, что все рассказанное вами о Крымове — для меня откровение? Раскрыл, так сказать, глаза человеку: «Смотрите, Строков, каков ваш новый знакомый».

— Может, и не совсем так, но…

— А я ведь все это знал… Сергей мне рассказывал. И о себе, и о дружках, и об Ирине. А потом Игорь добавил. Этот больше комментировал. Так вот, видите, какая история… Я сейчас всякие мысли вслух высказал, а главного еще и не сказал. Я сопоставил все, что мне Сергей о себе говорил, и все, что вы рассказали о нем. Полное совпадение. И вот какой вывод делаю: есть в характере этого парня очень ценное, на мой взгляд, качество — честность…

— О телеграмме он вам тоже рассказывал?

— Нет… Вот это действительно откровение для меня. И загадка… Странно… Однако не допускаю мысли…

— Всякое бывает… Полагаю, что завтрашнее утро внесет ясность. Рассчитываю на отмеченную вами черту его характера — вилять не будет…

Он действительно не вилял. Михеев с удовлетворением отметил это в первые же минуты их беседы. И то, что на прямо поставленный вопрос: «Как понимать вашу телеграмму?» — Сергей не ответил сразу, а стал долго, подробно и достаточно откровенно рассказывать о себе, Дюке, Владике, Глебове, Ирине, Крутове — не поколебало сложившегося убеждения: Крымов говорит искренне, не щадя себя. Но, видимо, почувствовав некую неловкость за то, что его занесло так далеко в сторону, Сергей смущенно сказал:

— Простите за длинную преамбулу. Но мне кажется, что иначе не все будет ясно в истории с этой дурацкой телеграммой.

Потупился и умолк.

— Что же это вы?.. Продолжайте, — с мягкой настойчивостью обронил Михеев.