Мне почему-то представилось, что сейчас солдаты, которые меня привели, вытянутся в струнку и вскинут руки, но они просто козырнули, как и наши, и особо не тянулись. Один из офицеров – постарше, сильно небритый – что-то ворчливо спросил. Второй – совсем молодой, как старшеклассник, с красными сонными глазами – просто откинулся к стволу дерева и… задремал. Солдаты начали что-то объяснять – точней, объяснял один, а второй то и дело тыкал меня пальцем в спину и кивал. Мне это страшно надоело, и после шестого или седьмого тычка я огрызнулся:

– Отстань, заманал!

Удивились все (кроме спящего офицера), и больше всех – я. Небритый офицер наморщил лоб, покопался в полевой сумке, что-то бормоча, потом махнул солдатам рукой, и те, повернувшись кругом, пошли прочь. Офицер достал толстую разлохмаченную книжку, она немедленно рассыпалась на листки, два спланировали к моим ногам, я машинально нагнулся и, подняв их, положил перед немцем. Он буркнул:

– Йа, данке…[10] – и начал перебирать эту кучу. Все было до такой степени абсурдно, что мне захотелось спать и я с завистью смотрел на молодого офицера. А тот всхрапнул, сам от этого проснулся, обалдело посмотрел по сторонам, что-то бормотнул и уснул опять. Я хихикнул. Немец наконец разродился: – Ти кто? – Он ткнул в меня пальцем с обручальным кольцом.

– Борис Шалыгин, – не стал вертеть я.

Он кивнул:

– Ти от… откюда? – и сам поморщился, повторил: – От-кю-да… унмеглихь[11].

– Из Новгорода, – опять не нашел ничего лучшего, как сказать правду, я.

– Ти беженец? – Я пожал плечами. – Ти должен отвьечат.

– Ну… да… беженец… – согласился я.

Он опять зарылся в книгу, то и дело что-то бормоча, явно ругаясь. Потом, стараясь держать пальцы в качестве закладок сразу в десяти местах, он начал вымучивать:

– Форма… какая… твоя… есть…? – и посмотрел на меня с надеждой.

– Это не форма, – я замотал головой. – Точнее, форма… моя старая одежда изорвалась… я снял с убитого…

Он свел брови, потер висок и толкнул соседа. Тот немедленно пробудился и начал вставать, еще не открыв глаз. Старший его усадил и что-то долго объяснял, потом повторил:

– Форма… какая… твоя… есть…? Форма… Форма… – и потряс себя за лацкан френча. Младший рылся в этой книжке.

– Убитый… – Я показал, что падаю. – Я снял с убитого. Моя разорвалась… – И я рванул рукав. – Ну ясно?

– Ти… бил… – старший отобрал у товарища половину книжки, они коротко поругались. Я терпеливо ждал.

– Ти бил… ранен? Ти… упал? Я просить про… форма, малтшик!

– Господи… – Я вздохнул и хотел снова пуститься в объяснения, но тут молодой разродился длинной тирадой, и оба уставились на меня неприязненно:

– Ти растеват мертви дойчес зольдат? – угрюмо спросил старший. – Ти ест мародер!

– Что мне, голому было ходить, что ли?! – возмутился я. – И на нем не было написано, кто он! Лежал себе…

– На-пи-са-но? – Офицер потряс перед лицом руками. – Знак… знак… не бил?

На этот раз я вообще не понял, о чем он, и промолчал. Кажется, ему это было до фонаря. Оба офицера начали о чем-то дискутировать. Потом ведший допрос опять начал мучить себя и меня:

– Куда… Куда бил убит зольдат? – Я молча показал на голову. Подловить решили… Мол, а где следы от попаданий на форме?! – Ти партизан?! – неожиданно гаркнул он, привстав. Его товарищ испуганно-удивленно посмотрел на соседа, но тот сам уселся обратно и махнул рукой. Потом опять крикнул: – Ваксберг! Уху, Ваксберг, Отто! Ком хир![12]

Я понял, что им совершенно неинтересен.

Вот только неясно было, что они решили со мной делать?

Немец, который меня конвоировал, был не молодой и не старый, лет где-то 35, и не очень похожий на немцев из кино – невысокий, с простоватым лицом какого-нибудь колхозного тракториста, без каски и вообще без головного убора. И даже без знаменитого автомата, как у тех, которые меня схватили, – он нес под мышкой винтовку. Именно под мышкой, держа руки свободными.

Пока мы шагали через поле, я лихорадочно думал, не рвануть ли мне в сторону. Слева было открытое пространство, все в весенней грязи, но вот справа росли какие-то кусты. Я был уверен, что догнать меня он не догонит. А что он будет стрелять – вообще не верилось. Но в то же время мне было страшно. Вообще страшно, в целом, а не из-за конвоира или винтовки у него под мышкой. Это был противный, оглушающий страх, от которого я стал безвольным и вскоре бросил даже мысли о бегстве, а смотрел, как приближается опушка рощи вокруг станции и зачем-то считал шаги.

Как я и предположил, немцам я был на фиг не нужен. Не знаю, за кого они меня приняли сперва, но возиться со мной желания не имели. Я сообразил теперь, что эта часть шла, скорее всего, по своим делам – фронтовая часть, неполного состава, и пойманный случайно на лесной дороге русский пацан в камуфляже для них был лишней головной болью. А АСК учил нас, что любой хороший командир-фронтовик старается головную боль спихнуть с плеч своих людей на плечи тех, у кого голова обязана болеть по должности. Небритый, скорее всего, был хорошим командиром – его люди выглядели сытыми, веселыми и быстро подчинялись приказам. Вот он и отрядил бойца – веди, мол, Отто Какойтович, это чучело… куда?

Вот это и интересно. Не для Отто – он меня сдаст и обратно пошагает, на обед успеет, наверное. А вот для меня – интересно, и очень.

Немец меня не торопил. Он вообще ничего не говорил, а когда я пару раз оглянулся, то увидел, что у него абсолютно равнодушные глаза. От этого мне стало еще страшнее. Я понял вдруг: он доведет меня куда надо и сдаст кому надо, а потом забудет обо мне. Если бы ему приказали меня накормить и отпустить – он бы сделал так и тут же забыл обо мне. Приказали бы отвести в поле и расстрелять – он выполнил бы приказ и забыл бы обо мне точно так же. Это и было страшно.

Нет, если я побегу, он выстрелит. Потом проверит, убил ли меня, пойдет обратно и доложит о произошедшем. А потом пойдет на кухню получать обед. Я почувствовал дикий спазм в животе и даже замычал от этой резкой боли, а потом опять оглянулся.

– Хальт, – сказал немец и показал рукой, чтобы я остановился. Что-то еще сказал – я не понял и заискивающе пожал плечами, даже самому стало противно. Но немец был не из кино, он был настоящий, понимаете? Я не мог ничего с собой поделать. – Идти… штат, – он показал рукой налево, сошел на обочину сам и потыкал рукой. Какой «штат»? А, он сказал «ждать»! Я подошел – мои кроссовки с чавканьем погрузились в грязь. Немец был в грубых ботинках с короткими гетрами, ему легче. Он сел на сухую кочку, а я остался стоять. Меня начало потряхивать, я сунул руки в карманы, стоял и смотрел на него, не понимая, зачем мы сошли с дороги. Немец достал сигареты в яркой пачке – я с удивлением узнал «Pall-Mall» и невольно улыбнулся. Наверное, улыбка получилась тоже жалкой, потому что немец вдруг протянул мне пачку и, прикуривая другой рукой от зажигалки, сказал: – Раухен, нун?

– Я не… – у меня сорвалось в горле, я кашлянул и сказал: – Я не курю, спасибо.

Он что-то буркнул неразборчиво и стал глубоко затягиваться, глядя куда-то за мою спину. А я стоял и думал, что вот сейчас можно ударить его носком ноги в подбородок. Он здоровый, но от такого удара вырубится точно. И сидит он удобно. Забрать винтовку. Его хватятся не скоро. Бежать. Ведь ясно же, что он в хорошее место меня не приведет. Офицер не захотел возиться со странно одетым мальчишкой и свалил это дело – а на кого? Да на каких-нибудь гестаповцев. Они увидят, что я в форме, узнают, что меня поймали на лесной дороге, – и начнут узнавать то, чего я сроду не знаю. Как им докажешь, что я не парашютист и не партизан, а скаут из 2005 года? Я и сам не очень верю, а они не поверят тем более. Рассказывать про убитого солдата, с которого я все это снял? Ну-ну, они прямо шнурки погладили и побежали мне верить…