Все казались напуганными, но жили жизнью, полной каким-то безудержным весельем. В те дни любому поступку можно было найти оправдание. Ах, какая радость написана на лицах у детей, когда они катятся с горки вниз! Должно быть, катиться вниз — это очень приятное занятие. Под действием закона гравитации — самого общего из всех законов — человек вдруг обретает свободу и множество частных законов отодвигаются, исчезают куда-то.

В этом смысле беспорядок похож на закон гравитации. Кажется, что если правильно разложить его на составляющие и отбросить ненужное, то останешься с чистой свободой на руках… Хорошее расположение духа люди запивали дурным алкоголем и приходили в лирическое настроение. От низкопробного виски с метиловым спиртом многие слепли и умирали.

…У него заурчало в животе. Там явно происходило что-то не то. Это из-за риса, которым он сегодня пообедал, — наверное, туда было подмешано слишком много пшена. Кадзуо надел перчатки.

Он перешел через дорогу и двинулся прогулочным шагом мимо императорской резиденции Акасака. Трава в саду вся высохла. У бронзовых крыш был очень красивый, легкий оттенок достоинства. Железная ограда преподносила весеннему голубому небу с облаками — как дар — свои мастерски отлитые из железа цветочные гирлянды.

Кадзуо повернул обратно в сторону министерства. Теперь он шел по дорожке вдоль небольшого парка. Его молодой сослуживец, игравший в парке в мяч, завидев его, приветственно взмахнул рукой в бейсбольной перчатке.

На этот раз во время перерыва Кадзуо не пошел в «комнату, запертую на ключ», и от этого ему стало немного веселее. В конце концов, мертвые его совсем не интересовали.

В субботу шел дождь. Было жутко холодно. В этот день Кадзуо потратил тридцать йен на членский взнос и пять йен на стрижку в парикмахерской для работников министерства. Он ходил в парикмахерскую, чтобы убить время, потому что на работе делать было особенно нечего. По дороге домой Кадзуо думал пойти в кино и взял с собой обед. В полдень министерство закрылось. Он пообедал. Фильма, который бы ему захотелось посмотреть, не было. Кадзуо взял свой зонтик с подставки.

Под зимним дождем намокаешь до костей. Для больных ревматизмом такая погода, наверное, просто невыносима. Он чувствовал, что носки внутри ботинок окончательно промокли. Дождевая вода струилась по пригорку, спускавшемуся к станции Ёцуя. У станции все кишело зонтами. Вот несколько зонтов сложились один за другим. Возвращаться домой как-то не хотелось, и Кадзуо снова вышел на улицу и направился в кафе неподалеку от станции. В кафе было очень тепло. Он заказал себе чашку какао.

За окном посреди дождя сновали туда-сюда люди в пальто. Иногда в толпе попадались армейские куртки. Множество чужих лиц. Почему в мире столько незнакомых людей? Кадзуо был один-одинешенек. По крайней мере весь последний месяц…

А вокруг море соблазнов. Самое простое — покончить собой. Если он покончит с собой, то его сослуживцы из отдела государственных накопительных программ наверняка скажут: «Этот юноша подавал такие надежды… Почему, почему он покончил с собой?» Вот так человек, подающий надежды, становится предметом безапелляционных суждений со стороны совершенно чужих ему людей. А ведь светлое будущее и самоубийство — две вещи, которые вовсе не противоречат друг другу. Есть люди, которые кончают собой именно от уверенности в завтрашнем дне. По утрам, втиснувшись в набитую электричку, Кадзуо часто думал о том, почему никто в вагоне не кричит. Это казалось ему странным. В таких условиях ты вообще себе не принадлежишь. Люди давят со всех сторон, и ты тщетно пытаешься высвободить руку, зажатую меж чужих тел, а тут вдруг спина зачесалась — и почесать ее нет никакой возможности. Уж наверное, никто не думает, что такая ситуация — в порядке вещей. И тем не менее никто эту ситуацию изменить не может. Во всех до единого пассажирах, в каждом молчаливом лице гнездится беспорядок. Все уже свыклись с беспорядком, признали его — вот поэтому-то наглая задница соседа, которая все давит и давит сбоку, воспринимается как вполне естественное явление. Стоит один-единственный раз признать что-то такое, что все остальные уже давным-давно признали, и сразу жить становится легче.

Оставшиеся после войны развалины и то, что построили на месте развалин, — все это казалось каким-то временным, промежуточным. Как жареные бобы, которые, прокалившись, медленно сползают по наклонной сковороде. Государство все так же контролировало текстильную промышленность, и повсюду царили спекулянты. С чистенькими — будто только что из ванны — лицами спекулянты устраивали драки, любили женщин, распевали песни. По улицам, насвистывая, прогуливались американские солдаты.

Мрачная печаль, как дым крематория, затянула небо над городом… Рука об руку, прижавшись друг к другу, идут мужчина и женщина, однако не страстью, не душевным порывом вызван их жест, нет, он навязан этой мрачной, смутной эпохой, свежей, как дымящаяся рана. Самые разнообразные вещи образуют единое целое. Тень кота, пробегающего по зимней крыше. Скрип освещенной солнцем стеклянной двери — наверное, под этот звук и заснул самоубийца, наглотавшись снотворного. Посудная лавка — в нее въехал армейский джип, и во все стороны разлетелись осколки дешевой посуды. Песня демонстрантов, шагающих куда-то колонной. Человек, который потерял на войне ногу. Торговцы наркотиками. …И мужчина с женщиной, идущие по улице рука об руку, тоже связаны со всем этим.

Но кажется, мы говорили о Кадзуо… ах да! Кадзуо был один-одинешенек. Он противопоставлял внешнему беспорядку беспорядок внутри себя. Старательно очищал его от лишних примесей, надеясь полностью раствориться в нем в будущей жизни. Еще месяц назад у Кадзуо был сообщник. И маленький кристалл его внутреннего беспорядка хранился в маленькой комнате, запертой на ключ.

В университете, на одном из последних курсов, Кадзуо начал брать уроки танцев. Раз в неделю он учился танцевать фокстрот и танго. А когда научился, стал ходить на городскую танцплощадку.

Водоворот танцующих ближе к середине почти неподвижен. Танцоры, сойдясь в туалете со своими дружками, хвастаются: «Да я сегодня уже пятерых поимел». Студенты, прикрепив к расстегнутой ширинке пакет, делают несколько быстрых движений, мгновенно добиваясь семяизвержения. Когда Кадзуо был ребенком и ходил в шортиках, ему очень хотелось побывать в заведении, над которым висела вывеска «Салон „Весна“». Взрослые смеялись и не пускали его в салон.

— Детям нельзя туда ходить.

— Почему?

— Потому что там на входе стоит страшный дядька. Он хватает детей и вышвыривает их наружу.

Перед сном, лежа в темноте, он пытался представить себе, как выглядит салон «Весна» изнутри. Там наверняка есть камера убийств и пыточная камера. Еще там есть подземный ход, и если нажать на зеркало, то открывается дверь в тоннель, по которому можно выйти на морской берег. С тихим плёском разбиваются волны о скалы, издалека этот звук почти не слышен. В зеркальной комнате фокусник достает из цилиндра невероятных размеров зайца. Вот заяц подходит к нему и дребезжит старушечьим голосом: «Мальчик, мальчик, помоги! Меня зашили в тесную заячью шкуру. Еще немного, и я задохнусь!»

Кадзуо, прислонившись к колонне, наблюдал за толпой на танцплощадке. Танцующие казались слизняками. Их спины блестели от пота. Женщины танцевали с закрытыми глазами, мужчины — с открытыми. Здесь было много собак, которые кружились на задних лапах. Кажется, для того, чтобы научить животных этому трюку, их ставят на разогретый железный щит, по которому от жара невозможно передвигаться на четырех конечностях. В самом центре, там, где воронка закручивается особенно туго, многие целуются, не прерывая танца. Множество языков проскальзывают в рот, бесшумно ходят туда-сюда. А в животах непрерывно переваривается скудный ужин — это и есть анатомическая философия танца. «Благодаря ненависти я сделался сентиментальным, — подумал Кадзуо.— Все не как у людей».