В ту ночь я почти не спал. Все старался придумать, чем помочь семье. Присматривать за младшими братьями и сестрами мне не хотелось, в строительстве и ремонте я не был силен. Чем же я люблю заниматься? Я люблю читать и считать. Надо использовать мои сильные стороны! Я думал до самого утра и встал раньше отца. Когда он вышел из спальни, я уже ждал его за кухонным столом.

– Папа, кажется, я придумал, какой могу внести вклад, – застенчиво сказал я, и отец наградил меня знакомой кривой улыбкой.

– Я в тебе не сомневался, Мартин, – ответил он, присаживаясь ко мне.

Тогда я выложил перед ним все тетради, в которых он вел подсчеты. Мне не хотелось его обижать, и я деликатно намекнул, что наши счета ведутся неаккуратно и от случая к случаю. Я вызвался поправить дело. Обещал придумать, на чем можно сэкономить, и устроить так, чтобы наша ферма приносила прибыль. Мое предложение очень обрадовало отца. До сих пор благодарен ему за то, что он поверил в меня. Миллионерами мы, конечно, не стали, но все же наши дела пошли на лад. Мы купили новую мебель и провели в дом телефон, вскоре все дети круглый год могли себе позволить носить обувь, хотя летом ходил в ботинках только я. Как-то раз зимой, перед отцовским днем рождения, я поехал на нашем грузовичке в ближайший городок, где имелся единственный универсальный магазин. Там торговали всем подряд – от продуктов до бытовой техники. Два с половиной часа я, шестнадцатилетний парень, выбирал телевизор. В продаже тогда имелось всего две модели, но я долго сравнивал их, прикидывая достоинства и недостатки. Наконец я остановился на телеприемнике с диагональю экрана тридцать сантиметров и комнатной антенной. Телевизор я вез рядом с собой, в кабине, бережно обернув одеялом, чтобы дорогая покупка не разбилась на ухабах.

Когда отец в тот вечер задал свиньям корм и вернулся в дом, мы все столпились в гостиной, загородив собой подарок.

– Что здесь происходит? – удивился отец. Мы редко собирались вместе – разве что за общим столом во время ужина.

Мама запела «С днем рожденья тебя!», мы все подхватили. Потом мы расступились, и он увидел крошечный телевизор, стоящий на старой книжной полке.

– Что там такое? – недоверчиво спросил отец. – Что вы еще удумали?

Все улыбались, а моя младшая сестричка Лотти, которой тогда было семь лет, закричала:

– Включи его, папочка, скорее включи!

Отец подошел к телевизору и повернул тумблер в положение «Вкл.». Через секунду на черно-белом экране заплясали полуголые танцовщицы. Мы все смеялись от удовольствия и обступили телевизор, чтобы было лучше слышно. Отец долго настраивал громкость, наконец все остались довольны и качеством звука, и изображения. Позже отец отвел меня в сторону, положил мне руку на затылок и заглянул в глаза. В том году я почти догнал его по росту.

– Мальчик мой, – прошептал он, и более нежных слов я не слышал за всю жизнь, до того, как Петра пролепетала «па-па».

Когда я впервые взял Петру на руки, я испытал ощущение чуда. Много лет я упорно выдавливал из себя мальчика со свинофермы, избавлялся от простонародного выговора, стремился казаться культурным, интеллигентным человеком, в котором никто не заподозрит сына необразованного свиновода. В тот миг, когда я взял Петру на руки, она показалась мне совершенством: длинные темные ресницы, темные волосы на макушке вытянутой головы, мягкие складочки кожи на шейке… Она пошевелилась, почмокала крошечными губками, и я растаял. Чудо, настоящее чудо!

Сидя на крыше паровоза, я закрываю лицо грязными руками. Я не могу найти ее… Что скажет Фильда, если я вернусь домой без дочери? Меня снова душит стыд. Я снова уклонился от своих обязанностей, на сей раз отцовских обязанностей… Живо представляю себе папино лицо, на котором написано разочарование.

По дороге к дому Грегори я звоню нашему шерифу, Гарольду Моттсу. Я обязан держать его в курсе дела. Говорю, что у меня дурное предчувствие: по-моему, девочки не просто ушли поиграть и заблудились.

– Какие у тебя доказательства? – спрашивает Моттс.

Приходится признаться, что доказательств нет. Во всяком случае, ничего существенного. Никаких следов взлома или борьбы в комнатах обеих девочек. Но мое чутье подсказывает, что дело нечисто. Моттс мне доверяет. Мы с ним давно знаем друг друга.

– Луис, по-твоему, это ПНД? – спрашивает он.

ПНД на нашем сленге обозначает – «предполагаемые насильственные действия». Если делу присваивается гриф ПНД, все сразу начинают суетиться. Приезжают представители полиции штата и уголовный розыск, собираются репортеры и начинается шумиха.

Я тщательно подбираю слова:

– Что-то здесь не так. Мне будет спокойнее, если мы поставим в известность власти штата. И потом, после того, как мы их известим, ответственность ляжет на них, ведь так? Нашему управлению не по силам, да и не по карману вести полномасштабные поиски и расследование самостоятельно.

К моему облегчению, Моттс говорит:

– Я сейчас же позвоню в уголовный розыск. Опергруппу вызывать?

– Пока нет. Если повезет, те ребята вообще не понадобятся, но мало ли что… Я пока еще раз осмотрю два дома, откуда пропали девочки. По-моему, имеет смысл обзвонить резервистов.

Я рад, что теперь Моттсу, а не мне придется будить резервистов и тех сотрудников, которые отдыхают после смены, выдергивать их из домов, отрывать от дел. В Уиллоу-Крик живет около восьми тысяч человек, хотя каждую осень благодаря студентам колледжа население увеличивается примерно на тысячу двести человек. Наше шерифское управление маленькое – у нас всего десять сотрудников, по три на смену. В общем, разыскивать двух пропавших семилетних девочек практически некому. Чтобы оцепить район и допросить соседей, понадобится помощь резервистов.

– Луис… – говорит Моттс, – по-твоему, похоже на дело Макинтайр?

– Что-то общее, безусловно, есть, – нехотя признаюсь я. Мы так и не нашли подонка, который в прошлом году изнасиловал и убил десятилетнюю Дженну Макинтайр. С тех пор погибшая девочка каждую ночь является мне во сне. Я стараюсь оттолкнуть страшные мысли, убеждая себя, что с Петрой и Калли ничего подобного не случится. И все же нельзя исключать самое худшее.

Я не поспеваю за ними, они идут слишком быстро. Я знаю, он меня видел, потому что он обернулся и улыбнулся. Почему они не остановятся и не подождут меня? Я зову их, но они как будто не слышат. Они где-то впереди, где – точно не знаю. Слышу голос… Подхожу ближе.

Становилось все жарче, неумолчно стрекотали цикады. Гриф вдруг затих, и Калли поняла, что он о чем-то задумался. Девочка пыталась подавить растущее в груди чувство тревоги. Чтобы отвлечься, она искала глазами цикад и считала их. Цикады облепили стволы и ветви деревьев. Калли сразу насчитала штук двенадцать. Раньше Бен собирал панцири цикад в старую, еще бабушкину, шкатулку для украшений. Он часами рассматривал серую кору деревьев гикори, осторожно снимал панцири со стволов и складывал в шкатулку с красной бархатной подкладкой. Потом он звал Калли, и они вместе смотрели, как из панциря выползает страшноватое существо с горящими глазками. Брат и сестра внимательно следили за неспешным путешествием. Вот скорлупка-панцирь постепенно трескалась, и изнутри выползало живое существо с влажными, прижатыми к тельцу крылышками. Потом цикаде предстояло терпеливо ждать, пока отвердеет наружный скелет. Бен клал Калли на ладонь сброшенный хитиновый панцирь, и крошечные лапки, булавочные уколы бывшей жизни, царапали ей кожу.

– Даже его жена подозревает неладное, – пробормотал Гриф.

Сердце у Калли тревожно затрепыхалось, но она продолжала упорно считать цикад. Тринадцать, четырнадцать…

– Даже его жена в курсе, что он к ней неровно дышит. Когда у Тони что-то случается, она сразу бежит к нему! – продолжал Гриф дрожащим голосом. – Разве она ко мне обращается? Нет, опрометью несется к Луису! А я, дурак, столько лет должен изображать твоего папашу! – Пальцы Грифа снова впились ей в плечо, его лицо побагровело от жара, со лба капал пот. Вокруг его головы летали крошечные мошки. Некоторые словно пылинки прилипали к потному лицу. – Ты хоть представляешь, как мне паршиво? Ведь в нашем городишке всем до последнего человека известно про твою мать! – Он грубо толкнул Калли на землю, от неожиданности девочка шумно выдохнула воздух. – Оказывается, ты не такая уж и молчунья! Теперь я знаю, что нужно сделать, чтобы ты заговорила.