Если даже указатель с названием Ренн-ле-Бен где-то и был, то Лэнг его просмотрел. Крошечная деревушка, куда он въехал, представляла собою всего лишь кучку оштукатуренных домов с черепичными крышами, которые сгрудились по обе стороны шоссе. Поселение оказалось настолько маленьким, что здесь не было не только собора, но и площади. Лэнгу пришлось резко сбавить скорость, потому что впереди оказался трактор. И тракторист, и его машина определенно знали лучшие дни.

Шлейф жирного дизельного дыма, тянувшийся за трактором, не помешал Лэнгу заметить долгожданный указатель со стрелкой и надписью «Hostellerie de Rennes-les-Bains» [114]и вовремя свернуть на проселочную дорогу, обрамленную цветущими деревьями. На пригорке стоял розовый дом. Согласно путеводителю в радиусе нескольких миль других гостиниц не было.

Перед тем как выйти из автомобиля, Лэнг вновь приклеил усы. За входной дверью оказался зал с полом, выложенным плитами известняка. Стены были обшиты панелями темного дерева, на уровне второго этажа проходила галерея. С потолка низко свисала простая люстра в форме тележного колеса. Прямо против входа стоял большой, типично крестьянский с виду, сосновый стол со старомодной медной лампой, учетной книгой в кожаном переплете и медным колокольчиком, начищенным до яркого блеска. Дневной свет падал слева, через арочный дверной проем, за которым оказалась маленькая сто-ловая с единственным окном, смотревшим на долину реки Од.

Лэнг поставил чемодан. В столовой женщина убирала со стола остатки, вероятно, того самого континентального ланча, о котором оповещал значок на вывеске гостиницы.

Увидев Рейлли, она удивилась.

— Oui?

Французским языком Лэнг владел не лучше, чем итальянским.

— Chambre? — вопросительно произнес он, желая узнать, найдется ли свободная комната.

Лэнг всегда изумлялся, если, попросив что-то по-французски, получал что-либо близкое к тому, что хотел. В Париже до недавней трагедии ему довелось побывать всего раз в жизни. Остановился он тогда в напыщенном «Бристоле» и как-то раз попытался, воспользовавшись англо-французским словарем и тщательно выговаривая неподдающиеся слова, попросить доставить ему в номер холодное питье. Через несколько минут его заказ исполнили, но получил он вовсе не напиток, а действительно очень холодную… замороженную рыбину. Случившееся укрепило его мнение как по поводу собственных способностей к языкам, так и насчет французов. Ни к одному, ни к другим он не испытывал особого уважения.

— Вы американец? — спросила женщина на прекрасном английском языке.

— Немец, — с подобающей лаконичностью ответил Лэнг.

Она вытерла руки передником, улыбнулась, как будто это различие ничего не значило, и продолжила все так же по-английски:

— Комната у нас есть. С таким же видом, как и здесь. — Она указала на окно за своей спиной.

Вернувшись в холл, женщина открыла большую книгу. Лэнг неохотно — а куда денешься? — вручил ей карту «Visa» и паспорт Шнеллера. Если повезет, сведения о нем в течение нескольких ближайших дней не дойдут до парижских компьютеров, а хозяйка не станет снимать деньги с карты, пока ему не придет время выписываться и расплачиваться. Рейлли показалось, что предъявленные документы чем-то разочаровали хозяйку. Прежде чем сделать ксерокопию карты, она записала номер паспорта в книгу.

Лэнг попытался вспомнить, когда в последний раз видел, чтобы с кредитной картой поступали таким старомодным способом, а не просто засовывали в электронный считыватель, и не успел. Женщина вернула ему документы, обернулась к доске с ключами, находившейся у нее за спиной, а затем отправилась вверх по лестнице. Лэнгу пришлось поторопиться, чтобы не отстать. Поднявшись на галерею, она открыла какую-то дверь и молча предложила ему войти. В комнате не было ничего примечательного, если не считать обещанного вида на Од. Описывая его, какой-нибудь журнал для путешественников не поскупился бы на эпитеты. К примеру, «река, змеящаяся между меловыми утесами и сверкающая под полуденным солнцем, словно россыпь бриллиантов».

Как только женщина ушла, Лэнг открыл чемодан и переоделся в новые джинсы и рубаху. «Мефисто» оказались еще удобнее, чем при примерке. Взял он и веревку — пропустил поясной ремень через моток и прицепил карабин к этому же ремню.

Рейлли запер комнату снаружи, задержался, выдернул из головы волосок и слюной наклеил его между дверью и косяком. Если у него будут посетители, хорошо бы узнать об этом.

Места, куда везли нас наши тюремщики, мы достигли через шесть дней пути. Будь у меня больше сухих чернил и бумаги, где можно было бы записать все, повествование сие было бы преисполнено описаний жестокости и лишений, кои мы претерпели, но все это более неважно.

Мне ведомо лишь, что нас заточили в принадлежащем королю замке с двумя одинаковыми башнями. Он стоит над рекой, на высоком холме. Все братья помещены были в отдельные темницы, дабы не дать нам возможности сообщаться друг с другом. Доставшаяся мне камера находится ниже поверхности земли, так что я не могу утешаться дневным светом, а стены столь толсты, что я слышу лишь, как грызуны шуршат в соломе, которая составляет всю мою мебель. Вода и сырая слизь капают со стен, пахнет здесь гнилью и тленом.

Раз в день тюремщик просовывает под дверь лоток с объедками, какие хороший хозяин и свиньям не даст. Ни ложки, ни ножа нет, так что сначала приходится мне отгонять от своей еды крыс, а потом пособачьи грызть отвоеванное. На четвертый день за-ключения догадался я возблагодарить Бога за тот хлеб насущный, который Он, хоть и скудно, однако же дает мне.

При аресте нам не позволили взять с собою ничего, не считая того, что было на каждом из нас. Не окажись при мне письменных принадлежностей, коими намеревался я воспользоваться, дабы приступить к своим обязанностям после вечерней трапезы, то был бы я лишен возможности делать записи о последовавших событиях.

На первое же утро по прибытии меня приволокли в просторную комнату и поставили пред возвышением, где восседал муж, о котором сообщили мне, что он помощник великого инквизитора Парижа. Он зачитал мне обвинения, схожие с теми, что я слышал от бальи. Я ответствовал, что не виновен, после чего меня подвели к входу в соседнюю комнату, откуда доносились крики и стоны.

Я предположил, что там должны были подвергнуть меня пыткам, дабы признал я истинность напраслины, возведенной против братьев Храма. Посейчас не знаю, что было хуже: ожидать, слушая крики других истязаемых, или самому переносить мучения.

Я хотел молить Бога даровать мне силу, чтобы вытерпеть все, что меня ожидало. Увы, знание, обретенное в той проклятой пещере, отнимало все мое стремление к молитве, ибо не знал я, кому ее возносить.

В соседней комнате тем временем наступила тишина, и оттуда вынесли обмякшее тело старого келаря, который испустил дух, не выдержав мучений. Воистину, ему повезло более, нежели остальным тамплиерам.

Меня привязали к сочлененным меж собою железным решеткам, так что сидел я, протянув ноги к экрану, по другую сторону которого пылал огонь. Ступни мои намазали жиром, убрали экран, и ноги стали поджариваться, словно оленина над очагом. Экран меж тем двигали туда и сюда, управляя силой жара. Каждый раз мои мучители сызнова читали ужасные обвинения, кои я раз за разом отрицал, невзирая даже на то, что обонял смрад собственной плоти, которая, шипя, поджаривалась на огне. Я орал так, что сам чуть не оглох, и наконец погрузился в благословенную темноту.

Мучители мои не удовольствовались этим, но привели меня в чувство и начали все снова.

На следующий день у меня вырвали два зуба. Еще днем позже вздернули на дыбе.