Вскоре по прибытии в Бланшфор я утратил свой статус послушника и, принеся обет, сделался братом ордена нищенствующих рыцарей Храма Соломона. Как мне теперь стало понятно, я утратил также свою невинность и веру.

В полном соответствии с данными мне заверениями я дважды в день ел мясо и столько же раз в неделю мылся, вплоть до наступления Дня Всех Святых. Потом воздух сделался столь холоден, что мытье стало опасным, и я вновь предоставил свое тело паразитам, исконно обитавшим на нем. Но даже сие малое лишение оказалось незначительным, ибо мне дозволено было еженедельно переменять одежды [80]на чистые, что избавляло меня от изрядной части мелких мучителей.

Не только чрево мое по причине еды, куда более обильной, нежели у прочих, посвятивших себя служению Господу, сделалось больше, но и познания мои приросли весьма заметно. Теперь-то я знаю, что мне следовало помнить о том, каков был первородный грех Евы, возжелавшей запретного знания, но, как и у нее, мой разум был охвачен неодолимым вожделением. Чрезмерная тяга к знаниям, причем не только запретным, может быть столь же смертоносной, как и плотское вожделение, но, увы, сие открылось мне слишком поздно.

В замке имелась библиотека, равной которой я никак не мог себе представить. Такая могла быть разве что у нашего святого отца в Риме. Дотоле я видел лишь несколько манускриптов, где словесами и картинами излагалось Священное Писание. В собрании же братьев имелось множество разноцветно изукрашенных томов, в которых текст походил на множество червяков. Сие, как сказали мне, была мудрость древних, сохраненная безбожными сарацинами.

Когда же я спросил, как же труды язычников и еретиков попали в обитель, осененную святым крестом, мне было сказано, что здесь дозволено хранить многие писания, запретные для большинства христиан. Да и впредь мне очень часто приходилось слышать, что законы, по которым живет весь христианский мир, не столь строги к рыцарям Храма.

Исполняя обязанности писца и счетовода, я сделал и другое открытие. Братья создали систему, позволяющую христианину, отправляющемуся в паломничество, сохранить свои деньги и воспользоваться ими, буде возникнет нужда. Паломнику над-лежало сдать некую сумму золотом и серебром в любую обитель тамплиеров и получить взамен кусок пергамента, на коем записаны были его имя, величина вклада и тайный знак, ведомый только братьям. Ежели паломник с таким пергаментом явится в любую другую обитель, хоть в Британии, хоть в Иберии, хоть в германских княжествах, ему там выдадут все то, что он поручил тамплиерам, отправляясь в путь. Тем самым пилигрим избегал повсеместной опасности быть ограбленным разбойниками на трактах или пиратами на морях [81].

Ради сего тамплиеры изготавливали специальный пергамент, и паломник, желающий воспользоваться столь заманчивою услугою, должен был заплатить за него определенные деньги. Сие показалось мне похожим на грех ростовщичества, запретный для христиан, но разрешенный рыцарям. Но еще хуже было то, что тамплиеры и впрямь ссужали деньги в рост, как и язычники-израильтяне [82].

Но еще больше удивляли меня деньги, регулярно поступавшие из Рима. В сокровищнице обители тамплиеров хранились несметные богатства. Они тратились не на попечительство над бедными, а на покупку земель, оружия и удовлетворение всяческих прихотей, какие приходили в головы братьям. Даже и при этом изрядная часть щедрых даяний Святого престола не растрачивалась, но сохранялась для целей, кои лишь сейчас начали открываться моему пониманию.

Поначалу я страшился за свою душу, понимая, что грех чревоугодия может принимать разные формы, сочетаться с тягой к безудержному мотовству. Решившись спросить об этом Гийома де Пуатье, я отвлек его от игры в кости, коей он развлекался в обществе других рыцарей. Нельзя не признаться, что на азартные игры, еду и питие вина рыцари тратили куда больше времени, чем на упражнение с мечами, пиками или длинными копьями.

Он упомянул сразу нескольких святых и пожелал провалиться в ад деревянным кубикам с размеченными гранями, которые рыцарь и его товарищи постоянно катали, ставя деньги на кон.

— Ах, Пьетро, юный брат мой, — сказал он, выдыхая пары, насыщенные запахом порождения виноградных лоз. — Я вижу тревогу на твоем лице. Не дерзнули ли цифры выйти из-под твоей власти?

Эти слова вызвали у его компаньонов бурю веселого смеха.

— Нет, — важно ответил я. — Но меня одолевает такое любопытство, что дольше молчать я не в силах. Святой отец шлет нам, как и прочим обителям Храма, великие богатства. Мне говорили, что все, принадлежащие к Святой церкви, должны сами отправлять в Рим посильную лепту, дабы помочь тем самым нашему понтифику. Теперь я вижу, что это не так.

— Когда наш орден только зародился, мы существовали лишь благодаря заботливой поддержке из Рима, позволявшей нам приобретать снаряжение и противостоять неверным, — ответил рыцарь.

— Но ведь Святая земля, по непостижимой воле Господа нашего, утрачена, — возразил я. — Орден больше не может ни защищать паломников, направляющихся в Иерусалим, ни воевать отсюда с сарацинами.

Он кивнул, указал на ближайшее окно.

— Видишь Серр? А с другой стороны находится Ренн. Святой отец пожелал, чтобы мы защищали эти города. За это он изволит награждать нас.

— От чего защищать? — спросил я. — Поблизости нет никаких вражеских армий, а времена варваров давно прошли [83].

— Думать ты можешь так, как хочешь, — сказал он. — Но негоже нам оспаривать приказы Рима. Если это не гордыня, то что тогда?

Я понял его намек, и щеки мои вспыхнули от стыда. Он же положил руку мне на плечо и продолжил:

— Кроме того, враги не всегда воюют армиями. Здесь некогда обитали злостные еретики — гностики и катары [84], которые представляли для Святого престола даже большую опасность, нежели любая вооруженная толпа, и низвергли бы его, если бы смогли.

— Мы должны охранять Карду от их последователей, — вмешался в разговор Тартус, немецкий рыцарь.

— Но ведь это же пустая и дикая гора! — удивился я.

Гийом де Пуатье взглянул на своего собрата-рыцаря с явным неудовольствием.

— Совершенно верно. Боюсь, что брат Тартус чрезмерно почитает вино, дарованное нам Господом. Мы охраняем города, а не безлюдные горы.

Тартус, как показалось мне, намеревался что-то еще сказать, но передумал. Я же понял, что за всем этим кроется какая-то тайна, которую мне знать не следовало. Чтобы вызнать ее, мне требовалось отыскать отправную точку. Если бы я остановился на этом или обратился бы к помощи Господа, вместо того чтобы полагаться на самого себя!..

При первой же возможности я направился в библиотеку, дабы выяснить, кто такие были катары и гностики.

Узнал я, что ереси сии ведут свое начало со времени Вселенского собора, проходившего в Никее [85], на коем истинная Церковь канонизировала четыре книги Святого Евангелия, а прочие отринула. Среди отвергнутых была книга Фомы, в коей говорилось, что Иисус повелел ученикам после смерти Его принять главой своим Иакова [86].

Фома, как, несомненно, явствует, был тем самым усомнившимся, что дерзнул прикоснуться к ранам Господа нашего. Из его неверия и родилась презренная ересь катаров и гностиков, которые, хотя и с иными совсем целями, отринули Священные Писания, многие из коих были начертаны кровью мучеников [87].

Поначалу никак не мог я выяснить, каким же образом еретики обрели здесь, в Лангедоке, столь сильную поддержку, что для борьбы с ними потребно стало держать в этой земле рыцарей, обходящихся столь дорого.