Обычно она не склонна к сильным эмоциям, однако сейчас в ярости из-за женщины, которая в тот вечер показалась ей такой симпатичной. Сюзанна спрашивает себя, была ли Анна-Мари уже тогда его любовницей, или их связь началась потом. Обольстила ли она его ради скидки на операции? Или то обстоятельство, что он поработал над ней скальпелем, сделало ее привлекательной в глазах Жильбера. Насколько надо быть пресыщенным собой, чтобы поддаться чарам женщины, созданной его же талантом. Горечь превратилась в смех. Это чтобы не плакать.

Она все же смогла бы подойти к ним. Или позвонить по мобильнику, сказав, что приедет через пятнадцать минут, и наблюдать их бегство. Хорошо, что ей такое не пришло в голову. Вышла бы отвратительная сцена, которая ей не нужна.

В этой истории замешаны ее дочери — и это больнее всего. Эмма безмятежно читает в двух шагах от этой женщины — эта картина мучит Сюзанну. И в удаляющемся поезде у нее болит сердце при мысли о том, что придется лето провести без них. Сгущаются сумерки. Изнуренная, она закрывает глаза и думает об Ольге, о Данте, об Элионе, о Стейнере, об убийце, о Мюллере и медленно засыпает, убаюканная скоростью, с которой погружается в собственную ночь.

— Франсуа?

— Да?

— Ты что-то очень молчалив. О чем ты думаешь?

Кокелико [41]сейчас в ванной. Вне его поля зрения.

Исхудавшее тело и маленькая грудь делают ее моложе, несмотря на заострившиеся черты лица. Эта фигура и в особенности детский голос — все в ней внушало мысль о болезни. И прошли годы, прежде чем он понял, что она из тех, кто должен был сто раз умереть и кто, без сомнения, однажды похоронит вас.

— У тебя неприятности?

Нелюбопытность — вот что ему в ней нравилось. Другая упрекала бы и дулась. Но не она. Она знает, что с ним это не пройдет. Он спрашивает себя, что она делает. Может, сидит на биде или подкрашивается. Может, даже и то и другое.

Всякий раз, вытянувшись на кровати, он смотрит на свой живот, немного дряблый, заросший седеющими волосами. Он знает, что относится к большинству тех, кто лучше выглядит одетым, чем обнаженным.

— Сколько времени мы знакомы? Пятнадцать лет? Когда мы встретились в первый раз, я думал, ты больше трех лет не проживешь.

— Замечательно! — слышит он. — Лучше бы ты молчал. Чем говорить мне такое…

Он усмехается. Лучи солнца, проникающие сквозь занавески, рисуют прямоугольники на паркете. Он почти ничего не трогал в этой комнате с тех пор, как не стало его матери. Ему кажется, что это в каком-то смысле святилище в ее память.

— Ты вдруг стала очень чувствительной. Раньше ты была холоднее, — говорит он, глядя на картину, изображающую Английский бульвар [42]в пятидесятые годы.

— Это возраст, мой дорогой. Я тоже стремлюсь к респектабельности.

— После двадцатилетней торговли кокаином? Тебя можно понять.

— Хочу тебе сказать, что я быстрее добьюсь респектабельности, чем большинство моих бывших клиентов.

— Ты с этим покончила?

— Абсолютно.

— Тогда ты и впрямь прямой дороге движешься к респектабельности. Кокаин — снадобье для болтунов.

— Да? Есть наркотики для болтунов, а есть — для всех остальных?

— Именно.

— Какие, например? — спрашивает она, просовывая голову в дверь.

С кровати Мюллер рассматривает ее, улыбаясь. Черные волосы растрепаны, губы подкрашены тем красным цветом, из-за которого она получила свое прозвище пятнадцать лет назад.

— Ты не показываешься полностью, потому что голая? Респектабельность, стыдливость… Мне кажется, ты обуржуазиваешься.

— Ты этого хочешь? — говорит она, появляясь в одежде, состоящей из одной лишь помады на губах, и делая пируэты перед кроватью, как ученица балетной школы.

Он аплодирует, смеясь:

— Я должен был на тебе жениться.

— Но ты мне этого не предлагал, потому что понимал, что через три года я умру.

— Вовсе нет. С каких пор это препятствие? По крайней мере, вдовство позволяет изменить жизнь без сложностей разъезда. Взять хотя бы мою жену: ей нужно умереть, чтобы я ее пожалел.

— Ты подлый тип! — говорит она, хватая простыню, чтобы в нее завернуться. — Смотри, видишь, я снова одета. Так какие средства не для болтунов?

— Я мог бы назвать по крайней мере три, помимо алкоголя, самого очевидного.

— Да?

— Самоанализ, работа и опасность.

— О-ля-ля! Да ты эгоцентрист! И это только потому, что ты написал несколько статей о преступниках и психах и считаешь себя работягой, да к тому же глашатаем смерти. Вы только послушайте его!

— А это, что это такое? — говорит он, показывая на свой шрам на шее.

— Утренний порез бритвой, сделал, еще не протрезвев, — пожимает плечами она.

— Если, конечно, не принимать во внимание, что я не был пьян и бритву держал не я. Иди сюда, — говорит он, хватая ее простыню, а Кокелико ускользает, в простыне, как волчок, и бежит в ванную.

— Не трогай меня, ненормальный!

— Как ты собираешься жить?

— Буду продавать свое тело.

— Ну, никогда не поздно.

— Послушай, невежа! Ты вдоволь им попользовался, моим телом. Еще одно такое высказывание, и я так тебя выпорю, что твоя задница станет красной, как светофор.

— Кокелико?

— Да? — спрашивает она, расчесывая волосы перед зеркалом.

— Нужно поговорить.

— О! Значит, у тебя неприятности, — говорит она, садясь на кровать.

Он выпрямляется. Садится прямо и натягивает простыню до пояса. Смотрит ей прямо в глаза.

— Ты сможешь позаботиться о Грегуаре, если со мной что-то случится?

— Что ты такое говоришь? Значит, у тебя действительно неприятности.

Она знает, что он не шутит.

— Я могу на тебя рассчитывать?

— Ну конечно! Но что, разве у тебя больше никого нет? Я хочу сказать — надежнее. В конце концов, ты же знаешь…

— Я могу на тебя рассчитывать? — настаивает он, выделяя каждый слог.

— Я тебе обещаю, — говорит она вдруг очень серьезно.

— Ты же знаешь, у него никого нет, кроме меня. Его мать сволочь — я думаю, ты это уже поняла… Есть тетка, но она дура, и я знаю, что он очень тебя любит. И я нисколько не рассчитываю на твою материальную помощь… Если со мной что-то случится, тебе не придется заботиться о деньгах. Я все предусмотрел. Страховка на случай смерти и завещание у нотариуса. Я хочу, чтобы у него было немного любви, у бедного мальчишки. Сиделки, которые за ним ухаживают, славные, но это не то. С тобой, по крайней мере…

— Но в чем дело?

Все еще в кровати, словно тяжелобольной, которого пришли навестить, Мюллер смотрит на женщину, еще такую молодую, сидящую у его изголовья.

— Я могу доверить тебе тайну?

— Это самое малое, что ты можешь сделать после того, о чем ты попросил. Ты знаешь, я не из тех, кто дает легкомысленные обещания.

Он улыбается:

— Ты права. — Затем, после нескольких секунд колебания, будто сделав вздох перед погружением: — Уже годы я преследую призрак большого хищника. Тщательное расследование. Сейчас ситуация проясняется. Я уже близок к тому, чтобы объявить имя этого типа… Ну вот, ты знаешь достаточно… Но я попросил тебя об этом из суеверия, на всякий случай. Я думаю о малыше, ты знаешь. Если вдруг что-то случится. Но это не случится.

— Это и есть твоя тайна? Не впечатляет! Я давно знаю, что ты живешь со своими навязчивыми идеями. Если ты думал сообщить мне что-нибудь новенькое, у тебя ничего не вышло. И если он так опасен, твой приятель, почему ты не предупредишь полицию?

Он смотрит на нее в недоумении, взглядом говоря: да ты абсолютно ничего не смыслишь.

— Чтобы быть первым! Понимаешь?.. Как бы сказать?.. — Эти ощущения, оказывается, не так просто объяснить. — Это как если бы я был влюблен в женщину и пошел предупредить мэра и кюре еще до того, как объяснился ей в любви.