— Я знаю, что такое давление, Марк, можешь не растолковывать, — сказал Фалькон. — Если твой начальник общается с британцами, тогда тебе должно быть известно, что МИБГ завербовала в моджахеды сына Якоба Абдуллу.

— Для таких агентов, как Якоб, подобное почти неизбежно, — сказал Флауэрс. — Члены группы не станут открываться чужаку, имеющему сомнительные знакомства и сомнительные привычки и жизненные принципы, без того, чтобы заполучить некоторые гарантии.

— Я этого не понял.

— А все потому, что ты лишь любитель, — сказал Флауэрс, — новичок, которому позволено вербовать. Старший чин в НРЦ, Хуан, это бы понял, пусть даже Пабло и не сообразил, в чем тут дело. Тебе они это не говорили: не хотели смущать невинную душу.

— Иными словами, они не хотели, чтобы я бросал его.

Флауэрс пожал плечами и вскинул вверх руки — дескать, к чему обсуждать очевидное?

— Но работать очень сложно, — сказал Фалькон. — Якоб теперь никому не верит и говорит, что он золотая рыбка в аквариуме. Рыбка барахтается, а все его недруги столпились вокруг и наблюдают.

— Больше похоже на аквариум без лампочки. В таком спрятаться — милое дело, а говорят, он мастер подобного рода пряток и скрывается, когда ему это нужно.

— Ну а ты не скрывался бы на его месте?

— Мне скрывать нечего.

— И все-таки по привычке ты продолжаешь это делать.

— Послушай, Хавьер. Якоб — ценный кадр. Он превосходный агент, сумевший пробраться в самое логово зверя. Мы все заинтересованы в благополучии и счастье как его, так и его сына. Нам нужна информация, и мы лучше, чем кто бы то ни было, понимаем его состояние и в каком переплете он оказался. Порывать с нами неразумно, и нет причины это делать как тебе, так и ему. Только в общении с нами можно получить от нас помощь.

— Когда я только готовился завербовать Якоба, ты сказал мне, что он не любит американцев и поэтому ты не хочешь курировать его сам.

— И в чем ты так уж отличаешься от НРЦ?

— Быть откровенным с НРЦ он не хочет, а со мной он откровенен, потому что доверяет мне.

— Серьезно? Доверяет? — протянул Флауэрс, сверля Фалькона взглядом через стол. — Почему же в таком случае он не сказал тебе, что уже тренирован как разведчик?

— Возможно, по той же причине, по какой Пабло с Хуаном и меня не предупредили о том, что МИБГ взяла Якоба в оборот. Не недоверие, а просто упущение. И вообще, все предварительные разведывательные навыки Якоба весьма ограниченны и сводятся лишь к умению почувствовать за собой слежку и освободиться от хвоста. Это нельзя назвать полноценной тренировкой разведчика.

— Как бы ты описал состояние Якоба начиная с вашей встречи в Мадриде?

— Тот факт, что тебе известно о нашей встрече в Мадриде, подтверждает его теорию насчет рыбки в аквариуме, — сказал Фалькон. — Все вы наблюдаете за ним, но не верите своим глазам.

— Идет война с терроризмом, Хавьер. Она требует объединения усилий.

— В Мадриде он был растерян. Нервничал. Испытывал отчаяние. Говорил уклончиво. Всячески пугал меня. По его мнению, сына он «потерял» — заявление, как я подумал, делающее его для нас ненадежным.

— Что же изменилось в Лондоне? Чем мог он заставить тебя переменить мнение?

— Он как-то разрулил ситуацию. Стал спокойнее, выдержаннее.

— В Мадриде он лгал тебе.

— Не столько лгал, сколько слегка вводил в заблуждение в силу своего параноидального состояния.

— Ну а с тобой-то что происходило в промежутке между Мадридом и Лондоном? — спросил Флауэрс. Он так и сыпал вопросами — быстро, напористо. — То ты так нервничаешь, что бежишь за советом к Пабло, то вдруг успокаиваешься и решаешь действовать в одиночку и дать Якобу полный карт-бланш.

— Но я же рассказал Пабло.

— Далеко не все.

— Рассказал, что знал сам, но ведь рассказал же, — возразил Фалькон. — Тем самым я уже предавал Якоба, однако, расценив его состояние как неустойчивое и понимая всю меру моей неопытности, я принял такой шаг как неизбежность.

— Таким образом, поделившись с Пабло, ты почувствовал себя увереннее, — сказал Флауэрс. — Это я могу понять. Но почему ты не позволил англичанам послушать твой разговор с Якобом в отеле «Брауне»?

— Мне хотелось восстановить взаимное доверие. А сделать это с подключенной прослушкой МИ-5 я не мог.

— Чем же удалось Якобу убедить тебя, что он все еще достоин твоего доверия?

— Во мне говорил инстинкт.

— Знаешь, масса людей способна убедить нас в своей любви, — сказал Флауэрс. — В особенности когда им самим это так важно, что они и сами готовы в это поверить.

— Ну и как с этим быть?

— Дать возможность взглянуть со стороны другим, — сказал Флауэрс, — тем, кто будет глядеть объективно.

— Однако не тем, кто получает за это деньги и связан присягой правительству, у которого имеются собственные интересы.

— Итак, Якоб защищает сына, — сказал Флауэрс, меняя направление разговора, — а еще скольких он защищает?

— Всего только одного.

— И этот один — его любовник?

— Этого, Марк, ты из меня не вытянешь, — сказал Фалькон. — Я знаю, что ты умен. Якоб это тоже знает. Ты хитро напомнил мне, что Якоб солгал мне, что я сам уже его предал, потому что нуждался в поддержке НРЦ, так что плохого может выйти из еще одного маленького предательства? А я отвечу тебе — гибель, вот что может из этого выйти. Обложенный со всех сторон спецслужбами, Якоб потеряет контроль над ситуацией, а это породит бог знает что. Может быть принято решение, что, несмотря на все разведывательные заслуги Якоба, его лучше устранить.

— Ты намекаешь, что дело серьезное, — сказал Флауэрс, — и что оно может иметь большие геополитические последствия. Тем более мы должны быть в курсе.

— Но еще не сейчас.

— Ранее в нашем разговоре было упомянуто давление, — сказал Флауэрс. — Единственное, что я могу сказать тебе, Хавьер, — это что тут я дока. Давление — это моя стихия, Хавьер… в смысле — я умею оказывать давление.

— Давление, Марк, всегда сопряжено с болью, и оказывается оно, чтобы причинить боль. МИБГ сохраняет контроль над Якобом, заграбастав его сына. Русские хотят заставить меня прекратить расследование севильского взрыва шестого июня тем, что похищают младшего сына Консуэло. Даже мы, в полиции, применяем давление — заставляем женщину донести на своего замешанного в уголовных делах любовника, угрожая засадить в тюрьму на хороший срок ее брата.

— Верно, Хавьер. Все мы одного поля ягоды — парни хорошие и парни плохие. Так чего же ты хочешь?

— Чтобы ты попытался предлагать решения, а не только угрожал мне.

— Что бы мне сделать такого, чтобы ты почувствовал себя мне обязанным и рассказал, что замышляет Якоб?

— Верни мне сына Консуэло, — сказал Фалькон, — и я буду тебе бесконечно благодарен.

Флауэрс кивнул. Свет в патио падал так, что освещал его лицо лишь наполовину, вторая же половина оставалась в густой тени. Вот так передают информацию, подумал Фалькон. Впрочем, угрожать все равно значительно проще, чем предлагать решения.

Время казалось более поздним, чем это было на самом деле. Флауэрс ушел лишь недавно. Фалькон сидел тяжело ссутулившись, расставив ноги. День был долгим, утомительным и изматывающим своей бесперспективностью, а в довершение всего — этот безжалостный град вопросов от агента ЦРУ. Фалькон чувствовал, как слипаются веки, как сжимает спину в районе лопаток. Он был пуст и сух, как высохшее растение в углу патио, сознание оживлялось лишь одной неотвязной мыслью о Дарио, ужасным страхом за него, усугубляемым ощущением собственной беспомощности.

Судьбой ему уготовано, что ли, думал он, становиться действующим лицом в драмах детей и ставших жертвами насилия, несчастных, преследуемых? С тех пор как он сам понял, каким жестоким отцом был Франсиско Фалькон, его собственный отец, как ломал он его характер, к нему как к магниту потянулись эти самые незащищенные члены общества. Он улавливал и всю иронию своего участия в жизни Артуро, пропавшего сына Рауля Хименеса, — сначала он искал его, а затем, выяснив, что парень вырос и воспитан как марокканец, сам стал ломать его, сделав агентом испанских спецслужб.