Почтенные предводительницы и вся их свита казались богинями, и вокруг них толпилось три тысячи женщин — благородного происхождения и простых горожанок, зажиточных и не очень, но весьма привлекательных на вид и в богатых украшениях и нарядах из бархата, тафты, дамасского сукна и шелков; все они решились умереть за свободу; у каждой на плече была фашина, годная для возведения укреплений, и они принялись за дело с криком; «Франция! Франция!»; сим редкостным зрелищем кардинал Феррарский и господин де Терм, королевский наместник, были весьма восхищены и не нашли более интересного предмета для созерцания и восхваления; да и сам я от многих и многих слыхал, что ничего более великолепного они в своей жизни не видывали. Ведь одному Богу известно, сколько в тех местах женщин благородного облика и безупречных форм.
Мужчины же, и сами жаждавшие освободиться от ига, сделали больше того, на что имели силы, подвигаемые столь необычным примером и не желая ни в чем уступить нежному полу; потому они, во множестве по собственному почину, сбежались строить укрепления; там были дворяне и знатные синьоры, буржуа, торговцы, ремесленники, богатые и бедняки, люди светские и служители Церкви — все бросились на подмогу девицам и матронам. А когда работы закончились, дамы выступили боевым строем, мужчины встали рядом — и все двинулись на площадь к Палаццо Публико приложиться к статуе Девы Марии, покровительницы города, распевая священные гимны и песнопения в ее честь; а голоса их звучали столь сладостно и согласно, что от удовольствия и умиления у всех на глаза навернулись слезы; после чего его преосвященство монсеньор кардинал Феррарский благословил их всех и каждого, и они разошлись по домам, исполненные рвения в будущем поступать лучше прежнего.
Это благословенное шествие дам напомнило мне (без всяких сравнений) о другом, вполне светском, но столь же красивом, что произошло в Риме во время Пунической войны (рассказ о нем можно найти у Тита Ливия). Там во время празднества шествовало трижды по девять — а всего двадцать семь — невинных девиц, весьма пригожих и одетых в довольно длинные платьица (история умалчивает, какого цвета); после завершения чествований они вышли на площадь и стали танцевать перед народом, выступая цепочками и передавая друг дружке шнурок, подпрыгивая и играя ножками в согласии с песенкой, которую сами и пели; прелестно было глядеть на сих грациозных созданий, дробно перебиравших ногами; ведь всегда люба глазам совершенная собою юная дева, которая умеет благородно и с приличествующими ужимками танцевать под музыку.
Я представил себе этот род танца — и мне вспомнился другой, виденный мною в юности; его исполняли мои юные землячки, а назывался он «подвязка»; они передавали друг другу подвязки из рук в руки, потом через головы, затем сплетали вместе, перешагивали и перескакивали через них, оплетали ими ноги, чтобы тут же грациозно выпутаться и расплести их, освобождаясь дробными прыжками; и притом продолжали глядеть друг дружке в затылок, не выбиваясь из строя песенки или сопровождавшей танец музыки; и на все это было очень приятно глядеть, поскольку в их прыжках, переплетениях и игре с подвязкой сквозила такая умилительность и стройность, что я удивляюсь, отчего этот танец не прижился при наших дворах: ведь нижние панталоны наших красавиц очень милы, и можно было бы любоваться очаровательными ножками, сравнивая, у кого самые узкие маленькие туфли и лучшая стать. Но на такой танец удобнее смотреть, нежели его описывать.
Но вернемся к жительницам Сиены. Ах, такие решительные и прекрасные создания не должны бы никогда умирать, как и слава о них, сохранившаяся в потомстве! Надобно вспомнить и весьма хорошенькую девицу из того же города: во время осады, видя, что брат ее болен и не может встать с постели, она, вообразите, тихонько, под покровом ночи, надевает его доспехи, выходит из дому и, словно двойник братца, приходит к защитникам; те принимают ее за него — и она остается там неузнанной всю ночь. Поступок, без сомнения, достойный, ибо хотя она и переоделась в мужское платье и облачилась в доспехи, но не для того, чтобы каждодневно носить их, а лишь желая выручить брата. Недаром говорят, что никакая любовь не сравнится с братской и сестринской привязанностью и что ради доброго дела не нужно ничего страшиться, выказывая благородство сердца там, где это потребно.
Думаю, предводитель отряда стражи, куда явилась эта девица, проведав о ее поступке, был очень огорчен, что не признал ее вовремя, чтобы сразу воздать ей хвалу или освободить ее от караула либо же развлечься созерцанием ее красоты и воинственной стати, поскольку не сомневаюсь, что она очень старалась подражать настоящим бойцам.
Конечно, нельзя не оценить это деяние по достоинству, и прежде всего потому, что оно оправдано столь естественным сестринским чувством. Иное дело, что можно поступить так же, но радея совсем о другом, — подобно миловидному Рикардету, который однажды, услышав слова своей сестры Брадаманты о красоте прекрасной испанской принцессы, о ее безнадежной любви, дождался, чтобы воинственная дева, его сестра, заснула, взял ее доспех и оружие и в таком обличье (а ликом и изящными манерами он походил на нее) вынудил бедную принцессу к признанию, предназначенному лишь для ушей подруги; а потом едва не погиб, если бы не милосердие Руджеро, сохранившего ему жизнь, приняв его за возлюбленную свою Брадаманту.
А еще о дамах Сиены рассказывал господин Дезюрсен, сеньор де Лашапель, бывший тогда в Италии и потом поведавший об их самоотвержении покойному королю Генриху; последний так восхитился, что слезы заблистали у него на глазах, и поклялся, что, приведись ему однажды заключить мир либо перемирие с императором, он тотчас снарядит галеры в Тосканское море, а оттуда в Сиену, чтобы, в уплату за добрую волю, посетить этот город, столь преданный ему; но прежде прочего — дабы повидать чудесных этих дам и особо отблагодарить их.
И думаю, не преминул бы совершить подобное, поскольку весьма ценил женское благородство и совершенство; он писал им — особенно трем самым знаменитым — весьма достойные послания, заверяя их в своей благодарности, и посылал дары, принимаемые с удовольствием и душевным волнением.
Увы! Перемирия спустя некоторое время он добился, но, пока этого дожидались, город был взят (как я в ином месте уже говорил); то была неоценимая потеря для Франции — утрата такого великодушного и драгоценного ей союзника, тем более что обитатели Сиены еще помнили о своих истоках и желали снова оказаться среди нас. Ведь поговаривают, что храбрый этот народ происходит от французских племен, каковые в Галлии именовались сенонами, а теперь зовутся у нас сенами; и по складу души они к нам близки — ибо кровь у них легко воспламеняется, они порывисты и быстры на любое дело, как и мы. А женщины у них милы, непосредственны и грациозны, словно француженки.
Прочитал я в старинной хронике (о которой уже в ином месте говорил), что король Карл VIII во время своего путешествия в Неаполь, проезжая через Сиену, был там встречен с таким триумфом и роскошью, что воспоминание об этом затмило все прочие итальянские впечатления. Там дело дошло до того, что в знак наибольшего расположения и своей покорности все ворота города сняли с петель и уложили на землю; и, пока король там был, они оставались на земле: всякому было вольно входить и выходить; а на место их поставили лишь после его отъезда.
Судите же сами, насколько Карл VIII и вся его свита полюбили этот город и стали его почитать — впрочем, как то было и ранее — и сколько доброго они сказали о нем. Ведь пребывание в Сиене показалось им очень приятным; и под угрозой смерти король запретил самомалейшую дерзость в обращении с местными жителями, а потому ничего худого не случилось. Ах, храбрые сиенцы, живите вечно! Да будет угодно Господу, чтобы вы снова стали нашими во всем (как, возможно, вы и были некогда): и душой и телом! Ведь власть французского короля гораздо мягче, нежели самоуправства флорентийского герцога, да и кровь не лжет. Если бы мы были такими же хорошими соседями, как до нашего отступления, мы могли бы настоять на этом.
