В Древнем Риме непорочные девы были очень почитаемы и пользовались многими преимуществами, вплоть до того, что их нельзя было обречь смертной казни по приговору суда; между тем историки пишут, что однажды, во времена триумвирата, некий римский сенатор, попавший в проскрипции, был приговорен к смерти — и он сам, и все его потомство; когда же пред палачом предстала его дочь, прекрасная собою, уже не отроковица, но сохранившая девственность, — самому заплечных дел мастеру пришлось лишать ее невинности прямо перед собравшимся народом и лишь после этого, опороченную, умертвить. Тиберий очень любил такие казни и наслаждался, наблюдая, как осужденных по его приказу красивых девственниц прилюдно оскверняли насилием, а затем лишали жизни; с его стороны это была большая низость и жестокость.
Не меньшим почетом пользовались и весталки: их уважали как за непорочную жизнь, так и за истовость веры — ведь стоило какой-нибудь из них поддаться самомалейшему искушению плоти, их ждало стократ более жестокое наказание, нежели за то, что не уберегли священный огонь; их зарывали заживо в землю, совершая над ними внушающие ужас религиозные обряды. Я читал о римлянине Альбине, встретившем за стенами Рима весталок, бредущих пешком; он приказал своей жене и детям сойти с повозки, каковую отдал странницам, чтобы они на ней продолжили свой путь. Им так верили, что во время тамошних междоусобий они нередко становились посредницами в переговорах между римской знатью и чернью. Император Феодосий, по наущению христиан, изгнал весталок из Рима, хотя римляне послали к нему ходатая, сенатора по имени Симмах, и просили вернуть изгнанниц, а также возвратить им их добро, доходы и привилегии (каковые были столь велики, что жрицы огня каждый день раздавали много милостыни и не допускали, чтобы хоть кто-либо из жителей города или чужеземцев, путников либо селян нищенствовал: так далеко простиралось их набожное рвение); однако император все же не позволил им возвратиться назад. Имя их, «весталки», происходит от «весты» — огня, каковой и вьется, и взлетает, и полыхает, но никогда ничего не рождает сам, ни с помощью его ничего не рождается; то же с девственницей. Весталки пребывали в непорочности тридцать лет, после чего имели право выходить замуж; однако мало тех, кто подобным образом обрел счастье, — как и наши монахини, когда они покидают монастырь и окунаются в мирскую жизнь. Весталки облачались в очень пышные и дорогие одеяния, весьма мило описанные поэтом Пруденцием, и были бы похожи на теперешних наших канонисс из обителей Монса, что в Эно, Реомона, что в Лотарингии, если бы те вдруг вышли замуж. Потому-то Пруденций их порицает и поносит за то, что они разъезжают по городу в великолепных колесницах, посещают амфитеатры, где развлекаются зрелищем гладиаторов, сражающихся друг с другом и со свирепыми зверями, словно вид проливаемой человеческой крови и людей, убивающих друг друга, может внушить великое наслаждение. Конечно, весталкам не слишком подобало посещать подобные зрелища; но они могли бы и возразить: «Поскольку нас лишили более свойственных нашей натуре услад, коими не обделены прочие дамы, нам приходится довольствоваться хотя бы этими».
Знавал я одну высокопоставленную вдову, что сорок лет несла это бремя и слыла одной из самых уважаемых в стране и при дворе, но, sotto coverto [78], была не чем иным, как обыкновенной потаскушкой, каковому ремеслу отдавалась со всей страстью добрых пять десятков лет — и пребывая еще в невестах, и при живом муже, и после его кончины; притом вела себя так хитро и скрытно, что до самой ее смерти (а она прожила до семидесяти) никто ни о чем не догадывался. Эта дама лихо трясла передком с ранней молодости; например, влюбившись, едва овдовела, в одного юного кавалера и не имея повода поймать его в свои силки, она однажды, в день невинно убиенных младенцев, явилась к нему домой, чтобы похлестать его за леность; но сей юнец оттрепал ее совсем иначе, не прибегая к лозе; она же не только смиренно вынесла наказание, но попросила его повторить. На подобные хитрости она была большая выдумщица.
Другая знакомая мне особа также перенесла полвека вдовства, весьма благоразумно сохраняя внешние приличия и тайком пускаясь во все тяжкие. А перед смертью она не пожелала признать одного своего любезника, с коим втайне провела двенадцать счастливых лет и прижила сына. Все это я говорю, чтобы напомнить: незачем хвалить всякую вдову, не зная ее жизни и чем она кончит. А впрочем, я и не стал бы так делать. На том и завершаю мой труд.
Должно быть, меня могут упрекнуть, что я упустил много остроумных речений и историй, которые бы украсили и облагородили мое повествование. Охотно верю, но где тогда взять силы дойти до последней точки в писании? Так что, ежели кому угодно потрудиться над его усовершенствованием — ему и карты в руки.
Ну вот, любезные дамы, я и заканчиваю; прошу прощения, коли что-либо вас здесь покоробило. Ни задеть вас, ни обидеть никоим образом не входило в мои расчеты. Если я касаюсь некоторых особ, то отнюдь не имею в виду всех, не называя имен затронутых персон и сохраняя покров тайны. Притом их подлинные лица я так хорошо укрываю, что отгадать невозможно, а значит, им никакого позора, ни подозрений от моих слов не воспоследует.
Боюсь, что пересказал по второму разу много историй, уже изложенных в других моих рассуждениях. Тех, кто читал их ранее, прошу меня извинить, ибо по натуре я не такой бойкий и изощренный рассказчик; да и память моя не так крепка, чтобы обо всем упомнить. Впрочем, даже великий Плутарх в своих сочинениях иногда повторяется. А ежели кто пожелает напечатать мои книги, то надо посадить дельного человека, чтобы он все выправил и привел в должный порядок.
