— Я видел, как полетела горящая перчатка. Хотя я думаю, что это на самом деле была рука.
Для чего нужно было рыть этот канал между Бежу-Калатеном и Миссисипи? Для чего было снаряжать эти шлюпки? Чтобы попытаться атаковать американские корабли, вооруженные пушками? И что из этого вышло? Всю ночь они гребли против течения, тридцать шесть миль, а потом появились средь бела дня — стреляй не хочу, лучше мишени не придумать! И как удалось выйти из всего этого без особых потерь и главное — ради чего? Нынче пошли на приступ самого Нового Орлеана. Сражение заранее проиграно. Оставшиеся в живых недолго еще продержатся на этом свете.
Кому из них двоих довелось увидеть больше ужасов, уже не имело никакого значения. Нужно было выбираться отсюда в открытое пространство, даже если это окажется пустыня. Там все равно будет больше жизни, чем здесь. Покоя, им нужно было только покоя, не важно где. Ни о каком возвращении не могло быть и речи. Хватит помогать другим, и чужой помощи им тоже не надо. Главное, уйти отсюда подальше, насколько хватит сил.
Обезноженный смотрел поверх головы слепого на подпрыгивающий, качающийся из стороны в сторону пейзаж и вдруг заговорил, как будто сам с собой:
. — Мне двадцать девять лет. И десять из них я отдал военной службе. Нидерланды, Бразилия, Западная Индия. Я все делал неверно. А ведь хотел как лучше. Но теперь все будет иначе. У меня еще есть время.
Они выбрались на вполне приличную дорогу. Слепой шагал, не произнося ни слова. Он даже имени своего не назвал. Хотя при этом охотно слушал, что говорил ему его спутник.
— Уже под Трафальгаром я потерял себя из виду, а дальше — больше. А все почему? Да потому, что я хотел всего-навсего избавиться от дрожи. Я не хотел больше выглядеть глупцом или трусом. Но это было неправильно.
Молчание.
— Голова может вести подчиненного ей человека совершенно не в том направлении. Голова может быть предательницей и все испортить, причем надолго. Но я думаю, что и затянувшиеся ошибки можно пережить. Право руля! Нужно все время выравнивать курс, иначе будешь ходить по кругу!
Слепой ничего не ответил, внес поправку в движение и пошагал дальше.
— Я хочу сказать о зрении, прости меня. О разных способах смотреть и видеть. С этим все связано. Взгляды бывают двух родов: один — подвижный, он выхватывает отдельные детали и открывает новое, другой, остановившийся, как бы застывший, придерживается только знакомого, сообразуясь с заранее известным планом, что позволяет ему в этот момент ускориться. Если ты меня не понимаешь, то извини.
Я по-другому сказать не умею. Мне и эти-то предложения дались с большим трудом.
Слепой не проронил ни звука, но, кажется, задумался.
— В бою действует только застывший взгляд, никакого другого. Он внедряется и замирает, как ловушка, для трех или четырех возможных ситуаций. Но он хорош только для того, чтобы нанести удар другому и таким образом спастись самому. Если же он входит в привычку, то ты можешь разучиться ходить, теряешь способность самостоятельно передвигаться.
Обезноженный уже сидел некоторое время, прислонившись к дереву, слепому нужна была передышка.
— Я стал как одержимый. Я одержим войной. Что ты сказал, слепой? Ты что, сказал мне — «раб»?
Слепой все так же сидел на корточках и молчал. Калека продолжал:
— Как все перемешалось, спуталось! Я вижу столп, он поднимается из моря, такая башня из воды. Теперь вот все черно перед глазами. Знаешь, как мы любили Нельсона! Он подчинил нас своему собственному темпу и увеличил скорость огня. Мы бы никогда не выиграли, если бы…
— Где мы? — услышал он голос слепого.
— Дома, на берегу, — услышал он собственный голос. — За Скегнессом, на побережье Немецкого моря, мыс Гибралтар.
Он закрыл глаза и повалился на землю.
Он слышал, что слепой ему что-то говорит, но что — понять уже не мог.
— Ну вот, теперь уже лучше, — сказал довольный корабельный лекарь с «Бедфорда». — Такого я в жизни своей не видел! С ума сойти можно! Спереди дырка, сзади дырка, а пуля, оказывается, прошла не через голову, насквозь, а проехалась под кожей по черепушке! Прямо казус какой-то научный! Ведь вас считали уже умершим, мистер Франклин!
Раненый открыл рот. Понимал ли он, что говорит ему доктор, или нет, судить было трудно. Хотя, впрочем, доктору это было и не важно.
— Вас хоронить уже хотели. Оставалась только одна загадка — как вы вообще добрались до берега и к тому же оказались довольно далеко от того изначального места высадки…
Джон Франклин что-то прошептал:
— Слепого…
— Что, простите?
— Слепого вы не нашли там?
— Не понимаю. Какого слепого, сэр?
— Человека в белых одеждах, незрячего.
Озадаченный доктор выглядел крайне обеспокоенным:
— Рядом с вами никого не было, ни живого, ни мертвого. Прошло уже несколько дней… быть может, это вам все только…
— Так, значит, и с ногами у меня все в порядке? Я не парализован?
— Парализован? В бреду вы так шуровали ногами, как будто хотели обойти весь континент пешком. Нам пришлось вас даже связать.
— А что это за корабль?
— Ваш родной!
Франклин молчал.
— «Бедфорд», мистер Франклин! Вы тут вторым лейтенантом. Вы — мистер Франклин!
Больной смотрел на него широко раскрытыми глазами:
— Я знаю, кто я. Только имя показалось мне каким-то чужим.
Он снова заснул. Врач поспешил наверх, доложить капитану.
Мир. Лишь медаль за отвагу напоминала о неудачной атаке на Новый Орлеан. И повседневные тяготы. Работы прибавилось, слишком многих не хватало.
Битва эта, как говорили, никому была не нужна. Просто известие о заключении мира пришло слишком поздно. Но что значит — слишком поздно? На самом деле никто не дал себе труда его дождаться. Вот что это значит.
Корабль возвращался в Англию. Первое время еще говорили о поражении. Пять с половиной тысяч британцев против каких-то четырех тысяч американцев! Британцы потеряли две тысячи, слепо наступая, американцы же, благодаря своим надежным укреплениям, — всего лишь тысячу триста, да и то только потому, что полезли в атаку, захотели героями стать.
То, что по этому поводу думал Франклин, красноречиво выражало его молчание. Говорить о бессмысленности войны — значит придавать ей смысл. К тому же он вообще был еще слишком слаб.
— Из-за какой-то жалкой кучки сбежавших дезертиров и мелкой контрабанды, — сказал один, — не стоило затевать войну с американцами!
Видимо, ради других целей войну затевать стоило.
— И зачем нужно было сжигать Вашингтон и Балтимор? Ведь американцы нам все-таки родственники.
Так-то в войне нет ничего дурного, вот только с родственниками воевать не следует.
— Да это все генерал Пэкенхэм виноват! Совсем уж помешался!
— Просто американцы стреляют слишком хорошо! И где они так навострились?
— Не надо было давать им независимости, этим американцам!
Франклин застонал и отвернулся к стене.
— Совсем еще плох, — услышал он чей-то голос.
Три недели спустя он уже приступил к исполнению своих обязанностей. Он был почти таким же, как прежде. Только вот то, каким он был, проявлялось теперь гораздо более явственно. Он дышал несколько иначе, тело его было спокойно, голова перестала тратить столько сил на то, чтобы скрывать, затушевывать или принуждать.
— Он стал другим, — говорили они и пристально наблюдали за ним.
А сам Джон думал: «У меня больше нет страха. Неужели меня теперь ничем не проймешь?» Это было похоже на новый страх.
Капитан, шотландец по имени Уокер, слыл матерым воякой. Худощавый, нервозный, угрюмый, он всегда приходил в превосходное расположение духа, когда события начинали набирать обороты. Он и Пэзли, первый офицер, были образцами краткости и точности. Быстрота была для них столь же необходима, как для других людей чай, ром, табак или добрые слова. Поначалу они обходились с Джоном внешне вполне безупречно, но по существу — беспощадно. Напрасно он старался изо всех сил. Зато он многому научился. Они открывали рот только для того, чтобы довести до сведения то или иное сообщение или отдать приказ. И ничего больше, никаких объяснений. Если они снисходили до повторения, то и в следующий раз их слова с точностью повторяли сказанное раньше во избежание какой бы то ни было путаницы. Краткость позволяла экономить время, но, похоже, им было этого мало, и потому они призывали на помощь язык, стараясь говорить как можно быстрее. Джон был для них излюбленной жертвой. Их стремительные фразы, неполные сообщения превращались в ловушки, большие и маленькие, которые они расставляли ему ежедневно. Самым малым испытанием для него было исполнение дел, которые уже давным-давно были сделаны. «Я же говорил вам, мистер Франклин!» Они терзали его своим нетерпением, если он переспрашивал или просил повторить.
