— Я бы с удовольствием всегда проявлял свою храбрость сразу, но мне хочется, чтобы то, что я делаю, было к тому же правильным. Поэтому у меня все получается так трудно, вот и с храбростью тоже.
Уестолл прищурился и сказал:
— Очень выразительный типаж!
Они миновали Цейлон и оставили позади мыс Комарин. Джон неотрывно смотрел на море, пока художник набрасывал его портрет. Уестолл то и дело облизывал нижнюю губу, он всегда так делал, когда рисовал. Джон снова приступил к разговору:
— А знаете, что я вам скажу, мистер Уестолл? По мне, так точность все-таки лучше фантазии.
Уестолл вытянул руку и отставил большой палец, пытаясь прикинуть расстояние между глаз, потом он повернул ладонь ребром и стал измерять расстояние от макушки до того места, где начинаются уши.
— Этот портрет будет абсолютно точным, — заверил он.
Джон, был очень доволен. Молча сидел он, боясь пошелохнуться. Если уж мистер Уестолл взялся рисовать его по старинке, то он ни в коем случае не должен сбивать ему картинку.
Когда они стояли на рейде в Бомбее, задули муссоны. Уильям Уестолл сошел на берег. Он сказал:
— Я хочу тут остаться, чтобы запечатлеть Индию. Начну с муссона. Самая прекрасная картина моего брата называется «Кассандра предсказывает конец Трои». Моя же картина будет называться «Муссон надвигается», и выражать она будет ровно то же самое, только лучше!
Джон не понял ни слова. Ему было грустно оттого, что теперь не станет и этого милого чудака.
Портсмут! Все те же укрепления и доки, они ничуть не изменились, да и весь город выглядел так, словно Джон покинул его только вчера. И никому здесь не было дела до какого-то мистера Франклина, который целых три года ходил по южным морям, а теперь вернулся, и не было никого, кто поднял бы за это бокал. Весь Портсмут, кипучий и бурливый, был полон молодых людей, мужчин и женщин, здесь все шумело, трудилось, развлекалось и занималось только собой. Если здесь и жили старики, то жили они именно потому, что их привлекала вся эта круговерть, а не потому, что они просто мирились с ней. Тут никто не ухаживал за розами, никто никому ничего не проповедовал и никто не слушал проповедей. Кто быстро живет, тот быстрее добирается до конца. В доках они работали до седьмого пота, даже по ночам, при свете ламп, заправлявшихся рыбьим жиром. Город был голодным и быстрым, и в этом он оставался верен себе.
Джон узнал, что Мэтью по неведению угодил на острове Маврикий в лапы к французам и они засадили его в тюрьму. Он, оказывается, думал, что перемирие еще действует, и потому встал на якорь у берегов французского Маврикия, имея при этом на руках только бумаги на почившего «Испытателя». Оставалось лишь надеяться, что они не отобрали у него морские карты, на которые ушло так много сил, и что вообще они скоро отправят его домой.
Мэри Роуз никуда не девалась.
Она по-прежнему жила на Кеппел-Роу, только в другом доме, чуть подальше. В камине, над очагом, у нее висел большой чайник для горячей воды, поддерживаемый хитроумной изящной конструкцией, благодаря которой она могла заваривать чай, не снимая чайник с огня. По всему было видно, что дела у нее хороши.
Она сказала:
— Ты говоришь быстрее, чем три года назад.
— Теперь у меня другой ритм, — ответил Джон. — К тому же я не признаю гораздо больше вещей, чем прежде, — это ускоряет.
На лице у Мэри он обнаружил, кроме знакомых плавных линий, новые морщинки. Джон разглядывал ее дышащее тело. На руках у нее, выше локтя, золотятся тонюсенькие нежные волоски, заметные, если смотреть на них против света. Этот легкий пушок обладал удивительной силой, творившей с Джоном настоящие чудеса. Его ждали большие свершения.
— Я чувствую себя синусоидой, все поднимается и опять поднимается!
Вскоре он забыл свою геометрию, а вместо этого усвоил, что многое на свете можно выправить и сладить и что для этого достаточно усилий двух людей. Он видел солнце, застившее собою все небо. Парадоксальным образом оно одновременно было морем и грело почему-то снизу, а не сверху. «Быть может, это и есть настоящее, когда оно в порядке исключения никуда не бежит», — подумал Джон.
Он услышал голос Мэри.
— С тобой все по-другому, — сказала она. — Большинство всегда слишком торопится. Только дойдешь до главного, и нет его, все прошло.
— Вот именно об этом-то я и думаю уже некоторое время, — отозвался Джон, радуясь ее словам. У него было такое чувство, что Мэри его понимает. Он принялся разглядывать ее лопатку, внимательно изучая, как белая кожа обтягивает выступающую косточку. Он все осмотрел. Самая нежная кожа была над ключицами, от ее вида он опять взволновался, она сулила новое настоящее и солнце, что греет снизу.
Мэри показала Джону, что прикосновения и ласки — это особый язык. На этом языке можно говорить, спрашивать и отвечать. Он позволяет избежать всякой путаницы. Многому Джон научился в тот вечер. Кончилось все тем, что он решил совсем остаться у Мэри.
Она сказала:
— Ты сошел с ума!
Они проговорили до глубокой ночи. Приняв решение, Джон от своего уже не отступался. И если кто-то нынче хотел попасть к Мэри, тот натыкался на запертую дверь и, прождав напрасно, уходил несолоно хлебавши.
— Я рад, что теперь мое тело умеет делать все, — прошептал Джон.
Мэри Роуз растрогалась:
— Теперь тебе не нужно три года странствовать по свету, чтобы убедиться в этом!
Перед постоялым двором «Уайт Харт Инн» стоял старик Эйскоф. Ему было восемьдесят лет, и шестьдесят пять из них он прослужил солдатом, успев повоевать не только в Европе, но и в Америке. Он приходил сюда каждый день встречать почтовый дилижанс и внимательно вглядывался в лица сходящих пассажиров, пытаясь определить, откуда кто прибыл.
Младшего Франклина он узнал по тому, как он двигался. Старик вцепился в него мертвой хваткой и не хотел отпускать. Ему хотелось первому узнать все новости.
— Вот оно как, — сказал он напоследок. — Значит, присмотрел уже себе местечко на новом корабле, да еще на большом! Стало быть, скоро опять пойдешь сражаться, Англию защищать.
Поговорив со служивым, Джон направился в сторону родительского дома. Солнце карабкалось по ветвям фруктовых деревьев. Сколько он себя помнил, он всегда мечтал только о том, чтобы уехать отсюда куда-нибудь подальше. Его надежда устремлялась в неведомые дали, а сам он в это время глядел на эти трубы, на этот крест, что стоит посреди рыночной площади, и на то дерево, что растет перед самой ратушей. Быть может, тоска по родине — это всего - навсего желание снова испытать то старое чувство надежды? Он решил, что это следует обдумать, и поставил свои вещи на землю, рядом с крестом.
Ведь у него сейчас тоже есть надежда, совсем свежая. Она гораздо более осязаемая, чем та, прежняя. Откуда же тогда берется тоска по родине?
Наверное, когда-то все здесь было мило его сердцу, но это было в те времена, о которых у него не сохранилось воспоминаний. Теперь же тут все казалось скорее чужим. Запах нагретой весенним солнцем стены в Вампоа был ему, пожалуй, даже роднее, чем запах этих ступенек, ведущих к кресту. И все же в нем продолжало жить какое-то смутное ощущение давно забытой любви.
— Н-да, волнительное это дело — возвращаться домой, — услышал он голос старика Эйскофа, который, оказывается, всю дорогу шел за ним. — Так и хочется сесть посидеть.
Мичман Джон Франклин поднялся со ступенек и отряхнул пыль с панталон. Он думал о том, что такое любовь к отечеству — чувство долга или же врожденная привязанность? Старого вояку о таком, конечно, не спросишь.
Дом в узком проулке принадлежал теперь чужому человеку, оказавшемуся немногословным толстяком, который на все говорил только «угу» или «хм», выражавшими у него и приветствие, и объяснение, и прощание.
Родители переехали жить в дом поменьше. Матушка смотрела на Джона радостными, живыми глазами и называла его по имени. Они сидели в тишине, потому что отец почти ничего не говорил. Выглядел он печальным, и Джону стало его жалко. Неужто у них совсем нет денег? Ведь у отца было порядочное состояние. Джон предпочел об этом не спрашивать. Он знал наперед, что услышит в ответ, мол, прошли хорошие времена. На вопрос о Томасе отец односложно ответил, что тот командует теперь местным добровольческим полком. Они покажут этому Наполеонишке, если он попробует сунуться в здешние края.
