Возможно, в этот самый момент церковь и государство увидели свой неизбежный крах, если удастся остановить разрушителей установившихся правил морали, наказать тех, кто, прикрываясь свободой слова, зашел чересчур далеко, провести новые границы дозволенности.

И для решающей битвы они выбрали этот большой южный калифорнийский город. Книга, послужившая причиной процесса и привлекшая к нему такое внимание во всем мире, хотя и написана мужчиной, тем не менее — чистой воды женский роман. В нем описываются мысли и чувства одной вымышленной женщины, связанные с ее половой жизнью. Поскольку во всех странах женщины — в первую очередь женщины и только во вторую — граждане, их интерес к судьбе Кэтлин, героини «Семи минут», перешел все границы. Откровенная порочность, которая, по мнению автора, царит в умах женщин, похоже, вызывает тревогу и беспокойство у мужчин. Из-за определенных очень сомнительных отрывков не только руководители католической церкви во Франции, Италии, Испании, но и протестанты в Соединенных Штатах, Великобритании, Германии пришли к единому мнению, что «Семь минут» должны быть осуждены и запрещены. Я имею в виду те места, где героиня мечтает переспать со святыми.

Кроме этих причин, могут существовать и другие, менее житейские, но более романтические причины, которые придают блеск окружающей…

Зелкин позвал заслушавшегося Майка Барретта, и тот торопливо вошел в зал суда.

Еще раз окинув взором зал, Барретт наконец поймал взгляд Мэгги Рассел и кивнул девушке. Та серьезно кивнула в ответ.

Потом Барретт быстро посмотрел на представителей прессы. Они сидели на складных стульях, потому что места не нашлось. Лица и одежда репортеров подтверждали мнение телеобозревателя, что этот процесс перерос границы штата и даже Америки и вызывал интерес во всем мире. Вот несомненно американские журналисты. Они болтали и что-то строчили в своих блокнотах. Майк знал, что приехали журналисты из Лондона, Парижа, Мюнхена, Женевы, Мехико, Барселоны, Токио.

После прессы Барретт обратил внимание на два стола из красного дерева, сдвинутые вместе. За ними восседало обвинение. Окружной прокурор Дункан пригладил пальцами гладкие белокурые волосы, потом почесал тонкий нос, потер левую скулу и прислушался к тому, что говорили ему помощники — коренастый Виктор Родригес и загорелый Пит Лукас.

За столом защиты тоже сидели три человека, но только двое из них были защитниками. Барретт, в белой сорочке и костюме из голубого дакрона, сидел ближе всех к скамье присяжных. Рядом с ним продолжал опустошать портфель грузный Эйб Зелкин. В дальнем конце сидел обвиняемый, Бен Фремонт, в своем лучшем воскресном костюме. Он рассматривал сквозь очки с металлическими дужками шесть флюоресцентных ламп, подвешенных к расписному потолку.

Барретт в последний раз окинул взглядом поле битвы, раскинувшееся перед ним. Справа, за столом обвинения, стоял судебный пристав, седой широкоплечий мужчина, который отвечал за порядок в зале и был нянькой двенадцати присяжным заседателям. Он послушал, что говорят репортеры, потом отошел и занял место за своим маленьким столом.

Барретт посмотрел через головы представителей обвинения на большой стол с откидной крышкой, за которой почти не было видно худого, похожего на жирафа, секретаря суда. В прошлую пятницу в присутствии судьи и зрителей он привел к присяге присяжных, напомнив, что «они должны беспристрастно и справедливо рассмотреть дело». Скоро он начнет вести свои записи, приводить к присяге свидетелей, принимать и нумеровать вещественные доказательства.

Посреди зала на невысоком помосте стоял величественный стол судьи — с микрофоном, блокнотом, карандашами, графином с водой, молотком и восемью томами уголовного законодательства Калифорнии. За кожаным стулом с высокой спинкой находилась дверь, закрытая драповыми шторами. По обеим сторонам двери стояли флаги — американский и калифорнийский.

Перед столом судьи, между Барреттом и свидетельским местом, на вращающемся стуле сидел стенографист Элвин Коэн, который должен был протоколировать происходящее в зале. Сейчас Коэн преклонил колено и прикручивал треножник к стенографической пишущей машинке. Он был похож на молодого профессора, потерявшего запонку.

За стенографистом располагалось свидетельское место: стул на возвышении и микрофон. К нему вели несколько ступенек. Барретт угрюмо посмотрел на него, вспомнив, что свидетели были их слабым местом. Потом повернулся на вращающемся стуле и посмотрел на низкую перегородку всего в нескольких футах от себя. За ней стояла, пока пустая, длинная скамья присяжных.

Барретт вспомнил вчерашнее утро, когда Зелкин рассказывал о жюри.

Зелкин очень ответственно подошел к отбору присяжных из числа кандидатов, которых уже назвал окружной прокурор. Он обращал внимание не только на профессию или образ жизни каждого, не только на высказывания и пристрастия, но даже на то, как они вели себя, как говорили, на газеты или журналы, которые держали под мышкой, короче, на все. Он так тщательно подошел к подбору присяжных, потому что процесс посвящался непристойности и цензуре, и чрезвычайно важно было знать привычки присяжных и даже читательские вкусы.

Зелкин считал, что из двенадцати присяжных по крайней мере пять могли с сочувствием отнестись к доводам защиты, а от остальных семерых требовалось только беспристрастие. По мнению Зелкина, они выбрали хорошее жюри, но Барретт не сомневался, что Дункан тоже уверен в благосклонности присяжных.

Вновь взглянув на свидетельское место, Майк Барретт вспомнил, что всю субботу они встречались в конторе со свидетелями, разрабатывали планы допросов, пытались предугадать вопросы обвинения, короче, готовились к процессу. В субботу защита получила очередной удар. Кимура привез из международного аэропорта свидетеля, на которого они возлагали большие надежды. Это был да Векки, художник из Флоренции. Он встретился с Джадвеем в Париже в 1935 году и утверждал, что однажды создал портрет писателя. Да Векки был пожилым итальянцем с бегающими глазками римского карманника. Барретт молил Бога, чтобы их свидетель обладал внешностью Тициана или Капраччио, но вместо этого они получили болтливого башмачника из Старого Света.

Да Векки, как выяснилось, трижды встречался с Джадвеем, хотя память нередко подводила художника, он запомнил несколько замечаний Джадвея, которые тот сделал во время работы над портретом и которые говорили о честности Джадвея. Во время одной из трех встреч да Векки и нарисовал портрет писателя. В кабинете Зелкина да Векки начал разворачивать портрет. Для Барретта это был таинственный миг посвящения, когда он должен был впервые увидеть истинного обвиняемого. Да Векки откинул ткань, и сердце у Барретта защемило. Портрет представлял собой нагромождение кубов, конусов, квадратов, перпендикуляров и горизонтальных линий синего, желтого, алого и коричневого цветов. Если на нем и можно было разглядеть человеческое лицо, то оно скорее напоминало голову кентавра, собранную из детских кубиков. От картины, как и от самого да Векки, не было никакого толку. Барретт вновь тяжело вздохнул: нищие не выбирают. Да Векки выступит свидетелем защиты.

Майк Барретт бросил косой взгляд на своего оппонента. Окружной прокурор смотрел на зрителей, кому-то помахал рукой. Интересно, подумал Майк, как Дункан провел воскресенье? Несомненно, с Кристианом Леру, осквернителем Джадвея, и, возможно, с Джерри Гриффитом. Конечно, Мэгги должна была знать, виделся ли прокурор с Джерри или нет, но Майк не спросил ее. Он позавидовал богатству противника на свидетелей и вновь повернулся, чтобы взглянуть на часы.

Половина десятого.

В зале дважды прозвенел звонок. Коренастый пристав вскочил и торопливо направился к двери, ведущей в комнату присяжных. Шум начал стихать.

В зал суда гуськом вошли двенадцать присяжных заседателей: восемь мужчин и четыре женщины. Когда они начали рассаживаться, Эйб Зелкин потянул Барретта за рукав и прошептал ему на ухо, сложив руку ковшиком: