Он обладал многими достоинствами и мог здраво оценивать их. Да, он не античный красавец, но у него мужественное обветренное лицо с морщинами в уголках прищуренных по привычке глаз и приподнятыми бровями. Эта привычка отражала его скептицизм и разочарование в жизни. Среди его предков были поляки, валлийцы и ирландцы, от которых ему передались густые черные волосы, выразительные глаза, короткий прямой нос, впалые щеки и квадратная челюсть. Его рост почти достигал шести футов, а покатые широкие плечи и жилистое тело свидетельствовали о том, что когда-то он занимался плаванием. Несмотря на свой несколько беззаботный внешний вид, он, как всякий мужчина, знал, что внутри у него как бы сидит еще один человек, настороженный, всегда начеку, будто спринтер, ждущий выстрела стартового пистолета. Только никакого пистолета не было.
Трудился Барретт на совесть и весь рабочий день был серьезным и сдержанным человеком. В свободное же время он производил впечатление обаятельного молодого человека (если не пребывал в угрюмом настроении), поскольку обладал здоровым чувством юмора, знал, чем развеселить других людей, и понимал, почему они ведут себя так, а не иначе. Он обладал даром оратора, но пользовался им довольно редко. Он много читал и даже когда-то собирался поступить на факультет литературы, но, с другой стороны, хотел быть практичным, а юриспруденция предлагала для этого более широкие возможности. Еще Барретт обладал двумя уникальными качествами, идеально подходящими для профессии адвоката. У него была почти сверхъестественная память. Примерно такая же, как у раввина Элиа из Литвы, который помнил содержание двух с половиной тысяч научных трудов, включая Талмуд и Библию, и кардинала Меццофанти, куратора Ватиканской библиотеки, жившего в девятнадцатом веке и изучившего сто восемьдесят шесть языков и семьдесят два диалекта. Более того, глаз Барретта обладал свойством фотоаппарата навсегда запечатлевать увиденное. Майк Барретт мог прочитать наизусть большую часть свода законов Хаммурапи, завещание Шекспира и эпитафию сэра Джона Стрейнджа («Здесь лежит честный адвокат по имени Стрейндж»), Второе его уникальное качество — любознательность. Он получал удовольствие от всевозможных загадок, тайн, игр. Майк знал, что идеально подходит для поприща адвоката, но особенно его привлекала в этой профессии возможность бросить вызов другим людям. По сравнению с юриспруденцией литература казалась простым развлечением и как бы размораживанием прошлого.
Но несмотря на достоинства, лежащие на поверхности, в глубинах характера коренились изъяны и определенные недостатки. Майк прекрасно знал о них, потому что часто размышлял о своем характере часа в три утра. Он был искушенным адвокатом, но ему не хватало денежного чутья и хватки. Будучи созидателем по своей природе, он стеснялся рекламировать себя, стеснялся почивать на лаврах, когда удавалось их снискать Он был слишком задумчивым и интеллигентным, может быть чересчур склонным к самоуничижению, чтобы публично рекламировать себя или свою роль в делах. Майк Барретт не был ни экстравертом, ни интровертом, скорее уж противоречивой натурой. Наверное, часто думал Барретт, когда он остался один, пострадало его эго.
Барретт сомневался, что руководители, Тэйер и Тёрнер, когда-либо считали его уникальным человеком. И хуже всего — да, хуже всего для него было то, что он и сам не верил в полезность своей работы, в ее важность, считал ее лишь средством, с помощью которого можно жить как хочется. И как ни старался он скрыть этот недостаток рвения, руководство, будто чуткий радар, прекрасно улавливало его. Положение складывалось, по мнению Майка, такое же, как если бы Генри Дэвид Торо [3]в конце концов стал адвокатом по налоговым делам.
Он зашел в тупик, решил Майк, несколько месяцев тому назад. Работа стала утомительной и скучной, подобно однообразному ежеутреннему пробуждению, а Лос-Анджелес, как однажды выразилась родственная душа, был, «черт побери, простым чередованием прекрасных дней». С отчаяния Барретт даже обратился за помощью к психоаналитику, но четыре пятидесятиминутных сеанса не прогнали ощущение бесполезности жизни. Ему совсем не хотелось обсуждать своих умерших родителей или по-настоящему углубляться в свое нездоровое подсознание. Поэтому на пятый сеанс Барретт не пошел.
Потом однажды вечером будто рассеялся туман и пробился проблеск надежды, а еще через несколько недель случилось маленькое чудо, быстро переросшее в большое.
Сначала надежду подал Эйб Зелкин, превратившийся к тому времени в видного члена лос-анджелесского общества с большими связями. Эйб решил уйти из американского союза гражданских свобод и открыть собственную фирму. Он надеялся на приток клиентов, о которых они с Барреттом когда-то мечтали, и дел, которые обогатят их как духовно, так и материально. Как всегда, особенно его привлекала возможность бросить вызов несправедливости, бесчеловечности и безжалостному эгоизму. Для открытия фирмы Зелкину был нужен партнер, и он хотел, чтобы этим партнером стал Барретт.
Предложение снова обрести молодость и бодрость и наполнить дни полезными делами взволновало Барретта. Он станет независимым, оживет, вновь начнет помогать людям. У него будет все, за исключением того, о чем он так долго мечтал и чего так жаждал, — богатства, которое дарило власть.
Барретта очень заинтересовало предложение Эйба Зелкина, но все же он заколебался и решил хорошенько его обдумать. Он хотел быть уверенным в правильности своего следующего хода. Да, стать адвокатом от идеализма очень заманчиво. Зелкин сказал, что можно не спешить с ответом, поскольку ему самому необходимо закончить кое-какие дела. И только потом Барретт должен дать ответ. Если он будет положительным, они создадут свою фирму.
Эту надежду ему подарил Зелкин. А четыре недели спустя, как голубое видение из тумана, возникло предложение Осборна. Тогда-то Майку Барретту и стало казаться, что он наконец добился своего.
Сейчас он словно очнулся от сна и с удивлением обнаружил, что свернул с Уилширского бульвара на бульвар Сан-Винсенти и почти добрался до дома. На Баррингтон-авеню он притормозил возле «Торселло» (владелец здания запомнил свой медовый месяц в Италии на всю жизнь), шестиэтажного дома с бассейном во внутреннем дворике. Майк снимал здесь трехкомнатную квартиру.
Барретт въехал в подземный гараж, вылез из машины и посмотрел на часы. До встречи с Зелкином оставался час, уйма времени, чтобы вновь принять душ, переодеться в более легкий костюм и отрепетировать то, что он должен сказать Зелкину.
Он обошел машину, нагнулся, вытащил картонную коробку, словно тяжелую ношу прошлого, и живо отправился к лифту, который поднял его на третий этаж «Торселло». Пройдя по коридору, открыл дверь и поставил коробку в темный чулан.
Жалюзи на окнах были опущены, и в квартире царила прохлада. Квартира показалась менее удобной и более чужой, чем раньше, но, с другой стороны, стала красивее. И это тоже благодаря Фей, которая, как большинство богатых женщин, которым некуда девать время, обладала задатками декоратора. Впервые увидев его мебель, она возмутилась: «Ну и вкусы у этих домовладельцев! Из какого века эта мебель? Ранний Сан-Фернандо Вэлли?» Вскоре старый продавленный диван был заменен дорогой копией строгой софы в стиле «чиппендейл», стены обтянуты тканью, лампы утоплены в потолок; в одном углу появились стол с откидной крышкой конца Викторианской эпохи и французский стул орехового дерева в деревенском стиле. После первого стремительного налета неуклонное наступление хорошего вкуса получило продолжение. Майк Барретт смирился с кофейным столиком из стали и стекла, слишком низким, чтобы использовать его по назначению. Об этот столик он лишь то и дело спотыкался по утрам, отчего окончательно просыпался. И самое последнее новшество: телефон был спрятан в резной деревянный шкафчик, который попал на улицу Декораторов в Лос-Анджелесе из парижской Свисс-Вилидж. На нем стояла лампа и две хрупкие фарфоровые вазочки, сделанные в Лиможе. Когда Майк был один, как сейчас, он менял местами вазы и телефон.
