Завтра красноречивые свидетели, такие как писатель Гай Коллинз, постараются показать литературные достоинства «Семи минут». А на послезавтра останется один доктор Йейл Файнгуд, который попытается доказать, что склонность молодежи к насилию никак не связана с чтением книг.

— Файнгуд — наш последний свидетель, — закончил Зелкин. — После этого защита закончит приводить свои доказательства, но присяжным заседателям их будет явно недостаточно, Майк. Мы набрали какое-то количество очков, но не догнали обвинение. Принимая во внимание нынешнее положение дел, Бену Фремонту, очевидно, придется сесть в тюрьму, а «Семь минут» попадет в костер. Нам нужен один… всего лишь один… но потрясающий свидетель. И если этим свидетелем окажется сам Джадвей, победа будет за нами. Ты сотворил чудо, Майк. Ты доказал, что он жив, но удастся ли тебе уговорить его выступить на суде?

— Не знаю, — ответил Барретт. — Сейчас, когда мы нашли его, я не вижу причин для отказа.

— Бейнбридж хоть как-то дал понять, будет на вашей завтрашней встрече присутствовать Джадвей или нет?

— Нет. Придется ждать до завтра. Что касается Бейнбриджа, то я не понимаю его роли, но он, скорее всего, вел или сейчас ведет кое-какие дела Джадвея. Очень странно. К тому же, хоть он и сенатор, я ничего о нем не знаю. Мне нужно что-нибудь разнюхать о нем до завтрашнего разговора.

Они решили, что Кимура немедленно отправится в публичную библиотеку Лос-Анджелеса, а потом заедет в архив «Лос-Анджелес таймс» и найдет информацию о сенаторе Бейнбридже.

Через два часа позвонил Зелкин и прочитал скудные факты, найденные Кимурой.

— Ты ничего не знаешь о сенаторе Томасе Бейнбридже по одной простой причине. Он совсем недавно занял пост. Один из сенаторов от штата Коннектикут умер… Сейчас я припоминаю, это произошло четыре месяца назад… И губернатор назначил Бейнбриджа временно исполнять обязанности сенатора. Бейнбридж был деканом юридического факультета в Йеле и как-то связан с адвокатской фирмой в Вашингтоне и еще одной в Коннектикуте. Перед деканством, дай-ка мне взглянуть, он был судьей в апелляционном суде Коннектикута, а еще раньше возглавлял большую компанию, только Кимура не выяснил, что она производила. Ничего страшного, это неважно. Что касается его образования, то он закончил Йель и потом в тысяча девятьсот тридцать втором году получил степень по юриспруденции.

Это было поздно вечером, а почти в полночь Майк Барретт сел на самолет, вылетающий из Чикаго в Вашингтон. Прилетев в столицу, он добрался на такси Из Национального аэропорта в отель «Мэйфлауэр».

Без четверти одиннадцать за ним заехал шофер в форме, и они поехали по Пенсильвания-авеню на Капитолийский холм, где его ждала мисс Ксавьер.

Голос мисс Ксавьер вернул его к действительности. Они находились под Капитолием, в метро конгресса, и мисс Ксавьер показала на миниатюрный поезд.

— Мы проедем на нем шестьсот футов в Старое здание Сената, — без тени улыбки сообщила она.

Через полминуты они сошли с карликового поезда и еще через несколько секунд поднимались на лифте. Потом быстро дошли до кабинета Бейнбриджа.

В приемной стояли два стола, на стенах висели красивые пейзажные фотографии и огромная рельефная карта Коннектикута. Справа находились еще две комнаты, заставленные столами, за которыми сидели помощники сенатора: мужчины и женщины, негры и белые. Барретт остановился перед картой, гадая, встретится ли он только с сенатором или с сенатором и Джадвеем позже? Мисс Ксавьер сообщила по телефону о его прибытии, и Барретт попытался скрыть беспокойство.

— Да, сенатор. Сейчас он войдет, — сказала она и кивнула Барретту. — Сюда, сэр.

Она протянула руку и начала открывать полированную дубовую дверь.

В этот миг Барретта одолели сомнения. Он проделал такой долгий путь, полный разочарований, преодолел столько гор и долин, видел столько прекрасных снов и ужасных черных кошмаров, встречался со многими реальными вещами, которые на поверку оказывались миражами. И через всю эту одиссею, продвигаясь назад, в прошлое, он пронес ощущение, что постепенно приближается к тени Джадвея, которая, казалось, пряталась за каждым следующим поворотом. Со временем в его голове сложился образ Джадвея, сначала призрака, потом человека и наконец товарища, которого следует спасти и который, в свою очередь, мог спасти их всех, но Барретт считал, что Джадвей — не более чем прах и тлен, и уже никак не человек, товарищ и спаситель. Сейчас, как сказал вчера Эйб, Дж Дж Джадвей обрел реальность, и Лазарь восстал из пепла, развеянного над Сеной. Еще несколько шагов, и до Джадвея можно будет дотронуться, его можно будет выслушать, с ним можно будет поговорить, с этим непонятным и таинственным автором единственной книги, самой запретной книги, которая когда-либо выходила из-под пера человека. Сейчас он увидит его, любовника Касси и отца Джудит, создателя Кэтлин, этого поэта любви, который сделал слово, изображающее половой акт и бывшее ранее неприличным, словом, которое можно, не стесняясь, печатать, превратил его в символ прекрасного действа: Джадвей, это волшебное имя, которое Дункан и Йеркс провозгласили своим «сезамом», открывающим путь к власти, имя василиска, услышав которое тысячи и миллионы фанатиков сжигали книги и уничтожали свободу слова.

Барретт заколебался. Его охватило страстное желание быть понятым. То же самое, наверное, испытал репортер Генри Мортон Стэнли после двухмесячных поисков исчезнувшего шотландца-миссионера в Центральной Африке, когда в деревне Уджиуджи нашел живым и невредимым того, кто так долго ускользал от него. «Я должен был броситься к нему, но струхнул в присутствии такой огромной толпы… Я должен был обнять его, но не знал, как он меня примет. Поэтому я поступил так, как наущала меня моя моральная трусость и ложная гордыня: неспешно подошел к нему, снял шляпу и сказал: „Доктор Ливингстон, полагаю?“»

Стэнли закончил свой рассказ словами: «Finis coronat opus». «Конец венчает дело».

Майк хотел сейчас броситься к Джадвею и обнять его, но вместо этого не спеша приблизился к полированной дубовой двери, которую открыла для него мисс Ксавьер, и вошел в кабинет.

Там оказался один человек, сенатор Томас Бейнбридж. Дж Дж Джадвея не было. Только Бейнбридж, друг и посредник.

Сенатор Бейнбридж стоял за столом так прямо, будто его позвоночник был отлит из стали. Он был напряжен, бледен, тщательно одет и больше напоминал портрет Джилберта Стюарта или Томаса Салли, чем живого и дышащего человека двадцатого столетия. Разочарованному Барретту он напомнил один из старинных американских портретов Верховного судьи Джона Маршалла. Правда, черты лица сенатора Бейнбриджа были более отточены, чем у Маршалла. Это был лик императора, излучавший власть.

Гладкие волосы серовато-стального цвета были разделены пробором. Проницательные глаза, орлиный нос, будто у римлянина, крепко сжатые губы. Сенатор был высок ростом, статен, облачен в прекрасно сшитый строгий серый костюм без единой морщинки. Перед Барреттом стоял суровый коннектикутский янки.

Барретт удивился, увидев протянутую руку и услышав слова сенатора:

— Мистер Барретт, полагаю?

Майк испугался, вспомнив Стэнли и Ливингстона. Бейнбридж употребил слова, которые он собирается произнести сам. Барретт так и не понял, с иронией они были сказаны или нет. Он принял протянутую руку и отметил, что у Бейнбриджа крепкое пожатие.

Отпустив руку сенатора, Майк невольно обвел комнату взглядом в поисках Джадвея.

— Нет, — сухо сказал Бейнбридж. — Я подумал, что будет разумнее поговорить с вами в отсутствие Джадвея. Садитесь, мистер Барретт.

Майк Барретт сел на стул. Пока хозяин усаживался за резным столом, Майк еще раз бегло огляделся по сторонам. Длинный стол для совещаний, кожаная оттоманка, несколько книжных шкафов, скульптура Джакометти на столике рядом с лампой, многочисленные дипломы и награды на стенах. В окно за спиной сенатора был виден отель «Кэррол-Амз».

Бейнбридж наконец уселся на кожаный стул с высокой спинкой. Его патрицианское лицо не располагало к обмену любезностями, но тем не менее Барретт решил проявить вежливость.