К личным же вещам Халланда я не очень присматривалась, их было так мало, они ни на что не притязали. Однако такая болезнь, как у него, занимала место. Не замечать ее нельзя было, но я все же делала что могла — как можно меньше о ней говорила. Как бы незаметно помогала ему. По крайней мере, верила, что помогаю. Однажды, преодолев себя, я спросила: «Тебе больно?» Он не ответил, отвернул голову. Я думаю, ему былобольно, но утверждать не берусь. Бедный Халланд. Я думаю, ему хотелось поближе узнать меня. Почему я не дала этому произойти?

Я вошла в гостиную, осмотрелась. Неужели она всегда выглядела такой чужой? Крышка пианино откинута, в подсвечниках свечи, их вставил Халланд. Он подарил мне инструмент после того, как мы сюда въехали, — я рассказывала ему, что, живя в родительском доме, играла на пианино. Я опробовала его в тот день, когда приходил настройщик, мои пальцы все еще помнили Golliwog's Cakewalk, [12]первую половину, потом я споткнулась — и больше уже не прикасалась к клавишам, разве что вытирала с них пыль, что случалось редко. Мы на эту тему не говорили. Я принялась искать нотные тетради моего детства, я знала, они где-то лежат, и не сразу, но откопала-таки. Поставив коробку на журнальный столик, я порылась в нотах, открыла, попробовала сыграть. Дело подвигалось медленно, но ведь мне было не к спеху. Поднявшись, я с удовлетворением отметила, что прошел час с лишним.

Окно на улицу у меня было распахнуто. На площади стоял человек и, судя по всему, слушал. В другое время это меня смутило бы, но не сейчас. Я вдруг узнала в нем мужчину с купального мостика — что ему тут понадобилось? Я подошла к окну и демонстративно его закрыла, а он кивнул мне и направился дальше.

Я дождалась сумерек, чтобы посмотреть, поставила ли она еду на крыльцо. Как только она об этом заговорила, я тут же подумала: выброшу. Но когда я принесла кастрюлю на кухню, у меня внезапно свело живот, да так, что я согнулась в три погибели, и до меня дошло, что я совершенно не помню, а ела ли я вообще что-нибудь после смерти Халланда. Я подняла крышку — с нее капало, в нос ударил запах холодного рагу — и одновременно выхватила из ящика вилку и стала есть прямо из кастрюли, стоя возле кухонного стола. Желудок сжался, а я — жрала. Минуты две. После чего, оставив вилку в кастрюле, выпила огромное количество воды из-под крана, чуть ли не бегом понеслась в гостиную и бросилась ничком на диван. Сдернув с подлокотника, натянула на себя плед, закрыла глаза, скинула туфли — о, до чего я устала, я была усталая и сытая, и спокойная, объятая покоем, теперь я могу уснуть. Во рту у меня начала набираться слюна, я знала, к чему это, пульсирующая боль за глазницами была мне тоже знакома, я сглотнула слюну, она снова набралась, еще быстрее, в висках стучало. Отбросив плед, я выскочила в коридор. Успела наклониться над унитазом прежде, чем еда Ингер хлынула струей изо рта. Осев на пол ванной, я произнесла: «Ох!» Этот звук как будто бы мне помог. Пол был теплый, я прилегла, и лежала, свернувшись в комочек… пока не позвонили в дверь. За окном была темень, я еле живая, пол жесткий, неизвестно, сколько я проспала.

Хотя уличный фонарь освещал фигуру на крыльце, я не могла понять, кто это. Я успела испытать щекочущее ощущение во всем теле, однако оно исчезло, едва я открыла. Передо мной была молодая женщина, но это была не Эбби. С большущей сумкой через плечо, она стояла, расставив ноги и выпятив вперед свой беременный живот, и глядела на меня глазами лани, и вид у нее был отнюдь не извиняющийся, когда она произнесла:

— Извини, что так поздно. Добираться в такую даль из Копенгагена без машины непросто, это заняло время.

— Ты кто? — спросила я.

— Меня зовут Пернилла.

— Пернилла, — повторила я. — Мы знакомы?

— Я прочла в газете про Халланда. Я его племянница, ты разве не знаешь?

Я подвинулась и дала ей войти. Я еще не совсем проснулась, час был поздний, но то, что у Халланда есть племянница, явилось для меня новостью. Плюхнув сумку в прихожей, она огляделась.

— О! — с интересом сказала она. — Так это и есть дядино любовное гнездышко? — Она стояла посреди гостиной, подрагивая ноздрями. И вправду лань.

— Он здесь жил, — сказала я. — Много лет. Прости, но я что-то о тебе никогда не слышала. Ты дочь Ханны? Я не знала, что у нее были дети.

— Да, — ответила она.

Я показала рукой на диван и спросила:

— Что-нибудь будешь?

— Ничего, кроме воды.

Я вышла в кухню. Пока вода лилась из крана, в мозгу у меня забрезжило.

— Ты приемная дочь Ханны, — сказала я.

Кивнув, она отпила.

— Мои родители умерли, а когда умерла Ханна, остался только Халланд.

— Только Халланд. — Я присела, но головокружение не проходило. — Знаешь что… Ты рассчитывала здесь переночевать?

Она не ответила.

— Ты хочешь здесь переночевать?

Она кивнула.

— Я так устала, я уже собиралась ложиться. Мы не могли бы поговорить завтра?

— Я тоже устала, — сказала она. — А мы не можем немножко поговорить сейчас, перед сном?

— Поговорить о чем? — Я предчувствовала — надвигается что-то неприятное, к тому же я и в самом деле очень устала. — Тогда я, пожалуй, выпью кофе.

— Ты писательница, да? — окликнула она меня, когда я засыпала кофе в гейзерную кофеварку. — И над чем ты работаешь?

— Над чем работаю? — Я подошла к дверям и пристально на нее посмотрела. — Нечего занимать меня разговорами! Халланд умер! Тебе это хорошо известно, не так ли? Разве ты не из-за этого сюда приехала? Или из-за чего-то еще?

Она заплакала. Я отметила про себя, что даже и это выглядит очаровательно, и зажгла газ. У меня тряслись руки — потому что я кричала, и потому что я крикнула «умер»,«Халланд умер», это всего лишь слова, но меня трясло — ведь он умер. А на диване у меня сейчас лань — что ей нужно? Я нашла в шкафу хрустящий хлебец и, вернувшись в гостиную, принялась его грызть.

— Почему ты здесь? Твой муж знает, что ты здесь?

Она испуганно на меня глянула и утерла глаза.

— Никакого мужа нет. — Она огладила свой живот. — Халланд был моим единственным родственником, со мной случился шок, когда я это прочла.

— Он тебе не родственник! — сказала я, заметно повысив голос.

— Да, но у меня стоят его вещи…

— Какие вещи?

— Ну, в той комнате.

Комнате…

Ты врешь, пронеслось у меня в голове, я ничего не понимаю, но ты врешь, врешь и врешь. Вслух я этого не сказала. Я вообще ничего больше не говорила. Только смотрела на эти карие глаза, подрагивающие ноздри, раздутый живот.

— Он же за нее платил, и, по правде, я не знаю, как мне теперь быть, то есть вещи пусть стоят, но вот оплата…

Оплата.

— А еще… может, это прозвучит несколько странно. Короче, он обещал присутствовать при родах. — Она покосилась на меня, из-под ее полуоткрытых губ поблескивали зубы.

Я возвела глаза к потолку. Вот тут я могла позволить себе рассмеяться. По возможности презрительно. Халланд — и больницы… Она понимала, что затевает? Хотелось бы мне знать — понимала ли она это?

— Я больше не в состоянии, — сказала я.

И сама себе удивилась, потому что сгорала от любопытства. Однако я твердо решила, что не хочу больше ничего знать — пока еще не хочу, может быть, завтра. Она явилась с проблемой, в которой я должна была разобраться, а то, что проблема возникла у меня, ей как-то не приходило в голову.

— Насчет оплаты мы поговорим рано утром, — сказала я. — Сейчас я уже все равно не в силах, мне необходимо лечь.