«Элементарные частицы» Мишеля Уэльбека – самый бескомпромиссный роман последних лет. Этот француз уже не предлагает нам радужных перспектив. Его персонажи вкалывают, трахаются, вокруг них усиливается регламентация жизни, растет пустота; они ощущают себя мусором, несмотря на свои жалкие попытки бегства: Разумные млекопитающие, способные любить, они созерцали друг друга в ярком сиянии осеннего утра… Было ясно, что в гуще самоубийственного бытия западного мира им не остается никакого шанса[52].

Если я не звонил Фолькеру самое позднее до семи вечера, телефон звонил у меня.

– Хочешь пойти перекусить?

– Да у меня и в холодильнике еды предостаточно…

Такой разговор повторялся в последние десять лет как минимум каждое воскресенье. Наши квартиры разделял всего какой-то километр городской застройки.

Уже издалека узнавал я в вечерних сумерках фигуру Фолькера. Темп его шагов со временем заметно замедлился. Но контуры некогда роскошной рыжей шевелюры остались прежними. На отрезке между продовольственным рынком и Гертнерплац я его спрашивал: «Курицу у вьетнамцев? Или лапшу?»

Более основательной пищи он не выдерживал. Поскольку лишние деньги у него вряд ли водились, обычно я его угощал. Считал это своим долгом.

В «Сайгон-сити» или в итальянском ресторанчике мы иногда разговаривали за ужином, иногда молчали. Ни то, ни другое не умаляло ощущения защищенности.

– Далеко продвинулся? – спрашивал он.

– Только на две страницы.

– Дай почитать.

– Не дам пока. Текст еще не перебродил… Я вчера зашел в «Оксенгартен»: гроздья красивых тел…

– Это меня не интересует, – оборонялся он, но тут же добавлял: – Раньше там можно было встретить Фрэнсиса Бэкона[53].

– И тебя, Фолькер… с тем знаменитым художником?

– «Оксенгартен» тогда относился к интереснейшим барам Европы. Мишель Фуко, Леонард Бернштейн, Фредди Меркьюри[54] – все они пили там пиво и занимались ловитвой человеков… Или хотели, чтобы поймали их… Мне опять подложили грибы.

– Грибы должны быть в этом блюде, Фолькер.

Он в ярости выкладывал кусочки сморчков на край вьетнамской тарелки. Когда он был ребенком, в 1945-м, целая соседская семья (в Рейнланде) отправилась на тот свет благодаря собственноручно собранным «польским грибам», которые на самом деле не были таковыми. С тех пор Фолькер выуживал из соусов даже консервированные шампиньоны.

– Дай мне эти две страницы. Наверняка опять полно опечаток.

– Я бы хотел написать что-то очень красивое. Неосязаемую, изящную историю.

– Ну так напиши. Только посмотри между делом выставку «Ночь» в Доме искусств. Думаю, ты еще не видел в оригинале ни одной картины Фюссли[55].

– А может, мне следовало бы, наоборот, написать что-то горькое, – сказал я.

– На бумаге ты можешь запечатлеть даже кисло-сладкое. И потом сделать «шпагат» под столом.

– Фолькер, я люблю тебя!

– А я-то думал, ты любишь только человечество, свой балкон и мадам де Помпадур. Ну и еще покой, а главное – свойственную тебе никчемную взбудораженность.

– Их тоже. Если, конечно, не начинаю вдруг ненавидеть все, и себя в том числе.

– Опять гриб…

– Ты должен больше спать, Фолькер.

– Я сплю, когда хочу и могу.

– Ты просто жуткий брюзга.

– Жизнь заставляет. Как тебе вино? Я с трудом выношу Фридриха Мерца[56]. После Вилли Брандта, Хельмута Шмидта, пожалуй, даже Курта Биденкопфа[57] – теперь этот зауэрландский школяр, который вечно выглядит обиженным. Но что поделаешь, таков нынешний уровень немецкой политики. Разборки функционеров… Перебранки высоколобых умников… И, под сурдинку, – увеличение расходов на свое содержание.

– Иногда приходится делать шаг назад, Фолькер.

– Почему? Никто не заставляет нас быть глупее наших предшественников.

– А как тебе твоя курица?

– Признайся, Ханс, тебя это мало интересует.

– Ты ошибаешься. А кроме того, я мог задать вопрос и из вежливости.

– Очень вкусная еда. Превосходная. Легкая.

– Легко усваиваемая?

– Ну да. Она возвращает смысл и такому словосочетанию.

– Это я и хотел услышать.

– Значит, все в порядке.

Годами вьетнамцы, славившиеся «оригинальным обслуживанием», пытались уговорить нас заказать еду в номер. Однако девушка с раскосыми глазами обращалась со своим рационализаторским предложением не по адресу.

– Простите, я даже не пью на троих.

– Тлоих?

Порой у меня бывали такие гнетущие состояния или настроения, когда мысль о необходимости продолжения жизни казалась более непереносимой, чем мысль о смерти. После подобных панических дней и ночей – а они наверняка знакомы куда большему количеству людей, чем принято думать, – я заставлял себя жить дальше, напоминая себе: моей смерти Фолькер не переживет. Он меня любит, он сейчас не может сам оплачивать аренду квартиры, он чувствует себя (в физическом смысле) все хуже. Со мной он ругается – а значит, ему есть ради кого оставаться здесь, – мы можем как-то поддерживать друг друга, в его присутствии мне легче думать. Один без другого – нет, этот номер не пройдет.

В начале нового года, вернувшись из Парижа и едва ступив в зал мюнхенского аэропорта, я испугался. Увидел среди встречающих Фолькера, в синем пальто: он уже был отмечен.

Короткого отсутствия хватило, чтобы я осознал: непрерывные болезни превратили Фолькера – внешне – в старика. Вовсе не только из-за сеансов облучения (средства против рака кишечника) щеки его ввалились, а кости отчетливо проступили. Кожа по блекла. Медикаменты от СПИДа вызвали липодистрофию – неконтролируемые жировые отложения. Ноги у него, я знал, стали как спички, живот же под пиджаком непомерно раздулся. Такого рода изменения наверняка мучили этого прирожденного эстета, в чьем доме скапливались любовные письма и от женщин, и от мужчин. Пожалуй, он мог бы даже показаться высокомерным – особенно когда я пролистывал его пожелтевшую почту, авиаписьма, открытки (1970-го года и более ранние). Он всегда оставлял себе копии собственных писем: Дорогая Рейнхильда, мы уже не раз подробно обсуждали наши отношения. Но я по-прежнему не вижу возможности отказаться от своей работы и сознательно выбранной свободной жизни ради новой, сомнительной страсти – которая, вероятно, пылает в тебе сильнее, чем во мне. Я знаю тебя как умную женщинуи думаю, ты меня поймешь. Или, например, он писал одному еврейскому эстрадному певцу в Тель-Авив: Дорогой Йошуа, надеюсь, что после нескольких дней, проведенных в Нью-Йорке, ты благополучно добрался до Израиля и что твои выступления имеют там успех. Ты – украшение для любой сцены. Я никогда не забуду ночь, которую мы с тобой провели в Нью-Йорке, в отеле на Пятой авеню. Ты, конечно, тоже ее не забудешь. Однако чутье мне подсказывает, что иногда лучше ограничиться одной-единственной ночью. Потому что ничто не могло бы дать нам еще большего счастья. Передай от меня привет Пегги Гуггенхайм, если снова ее увидишь. Ты живешь в моем сердце. Может, живешь даже слишком ощутимо. И, может быть, я боюсь твоей ауры, твоей силы, твоих высоких, но оправданных требований к жизни и к людям. Твой Фолькер К.

И вот теперь, после такой жизни – поистине захватывающей, бурной во всякое время суток, достойной того, чтобы о ней слагали легенды, – он ждал меня.

– Bonne nouvelle anné![58] – Фолькер протянул мне собственноручно завернутую в подарочную бумагу плитку шоколада (очень может быть, с привкусом ванили «Бурбон»).

– Я-то думал, здесь принято поздравлять друг друга по-немецки.