– Вон тот красный штрих… Сине-красный… Он не покрыт точками, как черный штрих… Он, собственно, нацелен на что-то вне картины… Может, то, что нам хотят показать, вообще начинается лишь за пределами полотна? Как вы на это смотрите?

И Фолькер ставил свой бокал вина на подоконник:

– Я разговаривал об этом с художником. Разве он должен что-то объяснять? Он все нарисовал. Красная линия разрезает пространство на части. Но черная линия, покрытая точками, то есть заключающая в себе пустоты, – она более сильная и таинственная. Ей чего-то недостает. В этом и заключается ее сила. Линия же, пересекающая полотно, уже успокоилась, или…

– Ага.

Под уже проданными коллажами – наклеенные красные кружки.

Смех, bonmots, злорадный треп перед картинами – все это никогда не кончалось в той свойственной выставкам атмосфере незаинтересованности и вернисажных пошлостей, которую любят воспроизводить в телесериалах. Наши галеристы такого не допускали. У них на выставке молодой взволнованный живописец из Франкфурта, который вписывал свои фигуры в готовые видовые открытки, был главной персоной и центром всеобщего внимания:

– Ты, Раймунд, имел в виду угрозу или защиту? Эта дама из «Зюддойче цайтунг» хотела бы, чтобы ты ей рассказал о своем восприятии разных оттенков горизонта.

– Что ж, должен для начала заметить…

– Вы тут побережнее с Раймундом, фрау Линхард.

– У Джексона Поллока и де Кунинга[139], которых я искренне почитаю…

– Да-да, я вас слушаю…

Галеристы – упряжка ретивых коней – обзавелись «мерседесом». Не знаю, кто из них сидел за рулем. При первой же пробе сил они налетели на колонну резиденции верхнебаварского правительства. Фолькер в итоге чуть не потерял левый глаз. Ему зашивали щеку. Но это не сделало его менее привлекательным.

Он умер. Я свободен. Мог бы начать новую жизнь. Мы с ним встретимся в ином мире?

Или – уже никогда?

Он теперь изображает из себя муху, я же пока шаркаю внизу?

Я не решаюсь стереть его телефонный номер. Надпись «Удалить» на дисплее, сопутствующий электронный щелчок я бы воспринял как залп расстрельной команды. Нельзя никого «удалять».

Восьмидесятилетние вдовы в моем доме, несмотря на прооперированную шейку бедра, пешком спускаются и поднимаются по лестницам. Чтобы купить к выходным пятьдесят грамм ливерной колбасы. Такой вот у них красивый, долгий вечер жизни…

Фолькер нашел себе жилище над Старым городом. С чемоданчиком инструментов для домашнего пользования он взялся за перестройку мансарды. По субботам, ровно в шесть вечера, на башню расположенной напротив Петерскирхе поднимались музыканты-любители и пытались воспроизвести на духовых инструментах ноты старинных хоралов.

Ковер на полу еще не успел покрыться пятнами, когда в дверь позвонили люди с телевидения. Их привело сюда особое дело: именно с этажа Фолькера они хотели снять – в качестве заставки для баварских телепрограмм – освещенный солнцем символ центра города. Логотип с башней (сфотографированной, кажется, прямо из кровати Фолькера) потом украшал многие южно-немецкие передачи в прямом эфире.

Примерно тогда же, в 1970-м, Фолькер, которому исполнился тридцать один год, познакомился с молодым человеком чуть младше его самого. Этот молодой человек – Йенс – сразу перебрался в мансардное гнездышко. По моим прикидкам, он и был тем верзилой под метр девяносто, который открыл дверь команде телерепортеров. Йенс Люкен происходил из курортного местечка Тиммендорфер Штранд на балтийском побережье. Изголодавшийся по любви беглец из прибалтийского захолустья отличался сенсационной красотой. Волнистая грива Йенса, ниспадавшая почти до плеч, имела цвет белого золота. Молодой человек, видимо, пресытился ужасами своего прошлого. Его родители были свидетелями Иеговы. Готовясь к надвигающемуся концу света, они терзали сына лицемерными призывами к покаянию, запретами на празднование дней рождения, на яркую одежду, на громкий смех, а также игнорированием Рождества и Пасхи, безжалостной ориентацией исключительно на Страшный суд.

Йенс, с одной дорожной сумкой, сперва сбежал от этих врагов сотворенного Богом мира в Гамбург. Но, видимо, такая дистанция показалась ему недостаточной. Йенс и Фолькер – два молодых человека, покинувших родительский кров – встретились в Мюнхене. Северянин, праздный и очень словоохотливый после долгой домашней муштры, прогуливался по городу, притягивая к себе все взгляды. Фолькеру все завидовали из-за этого роскошного создания.

Потоси, может, и не одобрял связь своего партнера с неугомонным пришельцем. Но противопоставить их взаимной любви, так долго остававшейся совершенной, ему было нечего.

– Йенс превращает вас в человека, занятого приватными делами.

– Он ищет свой путь.

– Вы собираетесь целиком отдаться на волю чувств?

– А из чего же еще, если не из чувств, состоит мир?

– Рамы на следующую среду еще не готовы.

Для красавца распахиваются все двери (может, даже излишне быстро), а поскольку люди любят смотреть на красивое, ему выпадает в жизни больше всяческих шансов. Йенс нашел доступ к переменчивому придворному штату Райнера Вернера Фассбиндера. Вскоре он уже сопровождал Ингрид Кавен и Курта Рааба[140] в их блужданиях по пивным и пытался получить какую-нибудь роль в фильме.

Я и сейчас иногда вижу его в «Лили Марлен»[141], в телефильмах из серии «Место преступления», в «Лодке»[142] (как морского пехотинца). Йенс, вырвавшись из домашних оков, наслаждался неограниченной свободой да еще чувствовал поддержку Фолькера – а потому мгновенно воодушевлялся самыми разными планами на будущее. Быть актером, манекенщиком, фотографом, дизайнером… – много каруселей крутилось вокруг, на которые ему бы хотелось вскочить. Иногда он с улыбкой отмахивался от внешнего мира, чтобы написать стихотворение о сущности жизни. «Я буду…», «Мне бы хотелось…» – с этого чаще всего начинались его фразы. А вот с самодисциплиной у него не ладилось – что неудивительно, если вспомнить о его прошлом. Йенс развил в себе склонность к бесплодным мечтаниям, касающимся и его самого, и других. Он часто становился в позу проповедника, якобы набравшегося мудрости благодаря наблюдениям над людьми. Поколебать его обаятельный эгоцентризм было невозможно. Своими советами в пользу здорового образа жизни он мог довести собеседника до белого каления:

– Я, Йенс, сейчас не в силах спорить, я валюсь с ног от усталости.

– Розмари, я мог бы заранее сказать тебе, что все кончится переутомлением. Ты воспринимаешь работу слишком серьезно. Убиваешься из-за пустяков. Посиди одну ночь у окна, полюбуйся на звезды. Тогда опять вернешься на землю. Помни: ты это ты. Не теряй себя.

Кое-кому такие рекомендации все же улучшили настроение. Но ощутимого результата не принесли.

Йенс – в качестве медиума – попивал чаи на многих кухнях.

Фолькер любил своего друга. Но постоянную близость с этим созидателем неосуществимых жизненных планов он – по прошествии скольких-то лет – вынести больше не мог. Фолькер снимал деньги с собственного банковского счета. Посылал Йенса в Лос-Анджелес и Париж, чтобы тот получил классическое образование фотографа. Его подопечный, конечно же, приходил в восторг и от Калифорнии, и от Франции, посылал оттуда любовные письма:

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.