При этих словах на лице Оуэна вновь появилось выражение беспокойства, страха перед чем-то темным, происходящим в ее душе.
— Если вы говорите о себе — да, могу понять, но что тут такого отвратительного для меня?
— Я и говорю о себе, — не без раздражения сказала Фледа.
— Да, я слежу за ней, я завишу от нее: как я могу иначе? Если я и слежу за ней, чтобы знать, на каком я свете, то я не делаю ничего такого, к чему бы она сама меня не принудила. Я и в мыслях не имел просить вас «избавить меня от нее» и никогда не заговорил бы с вами, если бы не считал, что уже свободен, это она окончательно похоронила нашу свадьбу. Разве она не делала этого с того момента, как стала отодвигать ее? Я выправил все бумаги, уже была разослана половина приглашений. Кто, как не она, вдруг потребовала отсрочки? Я тут совершенно ни при чем; мне ничего другого в голову и не приходило, как довести дело до конца. — Оуэн становился все откровеннее и все увереннее в том, что его откровенность произведет должный эффект. — Она называла это «сделать паузу», чтобы посмотреть, как поведет себя моя матушка. Я говорил ей: матушка поведет себя так, как я ее заставлю. Я говорил, что устрою все в лучшем виде, а она отвечала, что предпочитает устроить все сама. Прямой отказ в малейшей степени мне доверять. А теперь, конечно, — заключил Оуэн, — она доверяет мне еще меньше, коль скоро сие возможно.
Фледа почтила это заявление минутным молчанием.
— Что до последнего, — сказала она, — у нее безусловно есть на то основание.
— Какое, скажите на милость, основание? — Его собеседница, отступая, только всплеснула руками. — Я в вашу сторону даже и не смотрел — если называть это так, — пока она сама не расстаралась! Все время старалась меня подтолкнуть. Я знаю, что делаю. И уверяю вас, у меня все, как надо, — комар носа не подточит.
— Вовсе не как надо — все не так! — в отчаянии воскликнула Фледа. — Вы не должны здесь оставаться! Не должны! — повторила она с твердой решимостью. — Вы вынуждаете меня говорить непозволительные вещи, и я чувствую, что заставляю вас говорить их мне. — И прежде чем он нашелся с ответом, уже другим тоном сказала: — Почему же, если все изменилось, вы с ней не порвете?
— Я? — Казалось, он остолбенел, услышав такой вопрос. — И вы спрашиваете меня об этом? Не вы ли, простите, подсказывали мне, в вашей чудесной манере, как следует мне поступать? Да я не порвал с ней по той единственной причине, чтобы предоставить это ей,чтобы меня ни в чем нельзя было упрекнуть.
И тотчас, уже жалея о брошенном вызове, Фледа повернулась к нему.
— Вас ни в чем, решительно ни в чем нельзя упрекнуть, — повинилась она. — Право, не знаю, что за глупые речи вы мне приписываете. Да, вы поступали согласно моим желаниям и все делали верно и хорошо, и это единственное утешение. А теперь ступайте. Все должно исходить от Моны, а если этого не случится, значит, мы слишком много сказали друг другу. Вы должны оставить меня — навсегда.
— Навсегда? — выдавил из себя Оуэн.
— То есть пока все не изменится.
— Все уже изменилось — уж я-то знаю!
Фледа осталась глуха к тому, что он «знает»; она неистово взмахнула руками; казалось, сам дух этого «знаю» вихрем уносится из комнаты. Даже одно напоминание о нем было все равно как еще одно объятие.
— Ничего вы не знаете… и вы должны уйти и ждать! Но не должны терять себя.
Он огляделся вокруг и взял в руки шляпу, словно, несмотря на поражение, главного он все-таки добился и мог позволить себе послушаться в тех пределах, какие требуются для соблюдения формы. Он улыбнулся своей прелестной простой улыбкой — и больше ничего.
— О, я так счастлив, так счастлив! — воскликнул он.
Фледа замялась: ее поведение останется непогрешимым, хотя и приходится прибегать к наставлениям.
— И будете счастливы, если будете во всем безупречны.
Он рассмеялся:
— Я не претендую на безупречность, а вот письмо я сегодня вечером получу.
— Чего же лучше, если это то письмо, какое вы ждете.
На большее ее не хватило, и, произнеся это как можно суше, она погрузилась в молчание, достаточно красноречивое, чтобы полностью лишить Оуэна повода задержаться. Тем не менее он продолжал стоять, играя шляпой и заполняя долгую паузу натянутой смущенной улыбкой. Он от всего сердца хотел подчиниться ее желаниям, чтобы ей никоим образом не показалось, будто он способен воспользоваться преимуществом, которое приобрел; однако было совершенно очевидно, что у него за душой есть что-то еще. И пока он медлил, давая ей тем самым понять, что не все еще высказано, ей на ум пришли две новые мысли. Первая — что его физиономия вовсе не выражает провозглашенного им блаженства. Что же касается второй, то не успела она мелькнуть у нее в голове, как уже оказалась у нее на устах. И приняла форму неожиданного вопроса:
— Когда, вы сказали, должна была вернуться миссис Бригсток?
Оуэн вытаращил глаза.
— В Уотербат? Она собиралась остаться на ночь в Лондоне. Но когда после нашего разговора она распрощалась со мной, я сказал себе: она уедет вечерним поездом. Я, что и говорить, сильно способствовал ее желанию поскорее добраться домой.
— Где вы расстались? — спросила Фледа.
— У станции Уэст-Кенсингтон: ей нужно было в Викторию. Я дошел с ней туда пешком. А разговор наш был по дороге.
На мгновение Фледа призадумалась.
— Если она вернулась тогда же вечером, вы уже должны были иметь вести из Уотербата.
— Не знаю, не знаю, — сказал Оуэн. — Я думаю, что, возможно, получу их сегодня утром.
— Вряд ли она вернулась, — решила Фледа, — Мона отписала бы немедленно.
— О да, уж она бы отписала — громы и молнии! — весело предположил Оуэн.
Фледа снова впала в раздумье.
— Значит, даже если бы ее мать только утром вернулась в Уотербат, вы, самое позднее, получили бы письмо сегодня. Видите, у нее была пропасть времени.
Оуэн откликнулся не сразу.
— О, она промаха не даст! — засмеялся он. — Я исхожу из того несомненного воздействия на нее миссис Бригсток — воздействия темперамента досточтимой леди, каким он обрушился на меня, когда мы с ней раскланивались. Знаете, что она изволила меня спросить? — по-компанейски доверительно продолжал он. — Она спросила этаким язвительным тоном, неужели я полагаю, что вы «действительно» питаете ко мне какие-то чувства. Разумеется, я ответил, что полагаю — ни малейших сомнений, ни даже с воробьиный нос. Да и как я мог полагать иначе — при ваших неисповедимых путях! Но все равно она решила, что я лгу.
— Вам, знаете, надо было сказать ей, что я виделась с вами только тот единственный раз, — заметила Фледа.
— Я и сказал — ради вас. Только ради вас.
Что-то в этом тронуло Фледу, и какое-то мгновение она не находила что сказать.
— Вы честный человек, — проговорила она наконец и, подойдя к двери, отворила ее. — Всего доброго. Ступайте.
Даже теперь, однако, он медлил, и она вспомнила, как в конце их часовой беседы в Риксе ей пришлось всячески подталкивать его к тому, чтобы он покинул дом. Ему было присуще этакое веселое недопонимание, которое в такие моменты очень его выручало, хотя от нее не ускользнуло, как его сильный кулак комкает словно бумажные пару больших жестких перчаток.
— Но даже если письма нет… — начал он. Начал и тут же осекся.
— Вы хотите сказать, если она не отпускает вас? Вы требуете от меня слишком многого! — откликнулась Фледа из крохотной передней, где укрылась между старым барометром и старым макинтошем. — Есть вещи, которые решать только вам двоим. Что я могу сказать? Что я знаю? Ступайте, ступайте! Если она вас не отпустит, то потому что всем сердцем привязалась к вам.
— Вот уж нет: ничего похожего! Уж мужчина знает… разве только дело касается вас! — с горечью добавил Оуэн и вышел из комнаты, понизив голос до тайной просьбы, до мольбы не перечить ему хотя бы в части обличения Моны. И это открытое признание в том, что он нуждается в ее поддержке и одобрении, заставило Фледу отступить. Сам вид его являл слабость, таившуюся где-то в сердцевине его благополучия, благословенную слабость, заботу о которой, будь у нее только на это право, она с великой радостью взяла бы на себя. Правда, от сознания, что пока еще никаких твердых прав Оуэн дать ей не может, ей стало несколько не по себе. — Право же, даю вам слово чести, — прошептал он, — она терпеть меня не может.
