Первое же известие, которое она получила от миссис Герет, было известием о том, что упомянутая леди предприняла, во всяком случае формально, свое переселение. Письмо писалось в Риксе, куда ее перевезли, повинуясь ее порыву, столь же внезапному, как и фантазия, удерживавшая ее на месте.
Да, я приехала сюда, писала она, буквально с одной картонкой и девушкой-судомойкой; я перешла Рубикон, я вступила во владение. Это как разом окунуться в холодную воду: я поняла, что иначе нельзя, если не хочешь стоять и дрожать. Я знала, что сумею немного отогреть этот дом, просто побыв здесь неделю; и когда я вернусь сюда, лед будет уже сломан. Я не стала писать Вам и сговариваться о встрече, когда проездом была в городе, потому что знаю, как Вы заняты, и потому еще, что я сейчас слишком злая и ужасная, чтобы предлагать свое общество кому-либо — даже Вам. Вы сказали бы мне, что я захожу чересчур далеко, и это, несомненно, так — всегда и во всем! Как бы то ни было, я здесь — просто еще раз оглядеться, проследить за тем, чтобы кое-что было сделано, прежде чем принять бразды правления. Всю следующую неделю я, вероятно, буду в Пойнтоне. Кстати, места здесь поболее, чем мне сперва показалось, и обнаружился неплохой вустерский сервиз. Но что значит пространство и время — и даже старый вустер — для Вашей горемычной и любящей А. Г.?
На следующий день после того, как Фледа получила это письмо, у нее выдалась оказия посетить большой магазин на Оксфорд-стрит, куда она добиралась кружными путями — сперва пешком, а потом на двух омнибусах. Последний из этих двух высадил ее напротив магазина, на противоположной стороне улицы, и пока она, стоя на краю тротуара и подобрав юбку, с пакетом и зонтиком в руках, скромно дожидалась минуты, когда можно будет без опаски перейти на другую сторону, рядом с ней, повинуясь взмаху трости некоего нетерпеливого пассажира, остановился экипаж. Этим пассажиром оказался не кто иной, как Оуэн Герет, который, проезжая мимо, заметил ее и, сверкнув белейшими зубами из-под крыши кеба так, что даже туман как будто рассеялся, спрыгнул на землю узнать, не может ли он подвезти ее. Выяснив, что цель ее путешествия всего-навсего через дорогу, он отпустил экипаж и остался с ней, не только уверенно проводив ее до дверей магазина, но и сопроводив внутрь — с заверениями, что его дела вполне терпят и что ему только приятно для разнообразия принять участие в ее заботах. Она рассказала ему, что пришла за отделкой для платья сестры, и он выказал веселый интерес к такой покупке. Его веселость почти всегда бывала несоразмерна случаю, но на этот раз он, как ей показалось, превзошел себя, особенно когда она предложила ему воспользоваться моментом и выбрать позумент для Моны. На секунду заподозрив, уж не распознал ли он в ее реплике сатирический подтекст, и точно имевший место, Фледа тут же отмела эту вероятность как в высшей степени неправдоподобную. Он, спотыкаясь и запинаясь, объявил ей, что ей, именно ей, ему хотелось бы что-нибудь купить, что-нибудь «шикарное», и она должна доставить ему удовольствие и сказать, что бы порадовало ее больше всего: ему вряд ли представится лучшая возможность преподнести ей подарок — подарок в знак признательности за все, что она сделала для матушки, и он уже несколько недель вынашивает эту мысль.
У Фледы в большом торговом доме оказалось далеко не одно пустячное дельце, и он ходил с ней вверх и вниз, всем своим видом изображая готовность терпеть это бесконечно долго и притворяясь, будто его интересует, какую ленту она выберет и правильно ли ей дадут сдачу. Теперь у нее не было ни малейших сомнений относительно того, что подумала бы Мона об их времяпрепровождении. Но ведь это была не ее затея, а Оуэна; и Оуэн, какой-то не в меру возбужденный и даже сумасбродный, был сам на себя не похож — таким она его еще не видела. Он то вдруг куда-то исчезал, то вновь возвращался, по нескольку раз задавал один и тот же вопрос, не слушая ответа, отпускал ни с того ни с сего, будто в рассеянности, какие-то замечания насчет внешности девушек за прилавком или как лучше использовать шифон. Он без надобности оттягивал завершение их совместного «дела», и у Фледы сложилось впечатление, что он пытается отсрочить что-то вполне определенное, с чем ему предстоит разбираться. Если бы ей пришло в голову вообразить Оуэна Герета в нервическом состоянии, она представила бы его себе примерно в таком роде. Но отчего он пришел в нервическое состояние? Даже в разгар семейной драмы матушка до такого состояния его не довела, а теперь ему и вовсе нечего было беспокоиться. Единственное, чего он держался последовательно и твердо: Фледа должна сказать, какой подарок она согласна от него принять; в этом волшебном месте чего только не было, и он забрасывал ее несусветными предложениями — дорожный плед, массивные часы, столик для завтрака в постели, а особенно он склонял ее к роскошно переплетенному собранию чьих-то сочинений. Его дар должен был стать свидетельством ее заслуг, данью признательности, и тома «сочинений» были изящным намеком на то, что он превыше всего ставит в ней ум. Им руководило самое искреннее намерение, однако все то, на что он пытался ее уговорить, указывало на его тактичность, которая не могла не тронуть ее сердце: что бы ему на самом деле хотелось ей купить — а этого тут, как назло, были целые груды — какую-нибудь роскошную ткань на платье, но он удерживал себя из страха, как бы она не заподозрила его в непрошеном покровительстве, в намеке на ее скромный достаток и небогатый гардероб. Фледа без труда обратила в шутку его преувеличенное мнение о ее заслугах; оценив их по справедливости, она согласилась принять в дар подушечку для булавок ценой в шесть пенсов, на которой булавочными головками была выложена буква «Ф». Ее благоразумие вовсе не было продиктовано нежеланием оскорбить чувства Моны — после этого первого за день упоминания Моны она ее имени больше вслух не произносила. Там в магазине она разглядела в Оуэне Герете больше, чем когда-либо, но прежде всего отметила, что он ни словом не обмолвился о своей суженой. Конечно, он не совершил ничего особенно предосудительного; однако существует же неписаный кодекс для мужчины, публично объявившего о своей помолвке.
Сей кодекс вовсе не помешал Оуэну остаться с ней и после того, как они покинули магазин — в надежде, что у нее еще масса дел и что она согласится под его нажимом осмотреть с ним вместе витрины других торговых заведений и, быть может, приметит там что-нибудь, что ему позволено будет ей преподнести. В какой-то момент, под впечатлением от его напора, она пришла к мысли, что его поведение — это, по зрелом размышлении, дань благодарности за ее, Фледы, незначительность. Но с другой стороны, он хотел еще, чтобы она пошла с ним куда-нибудь пообедать, — это тоже дань чему-то, но чему? Должно быть, цена ей и впрямь невелика, если ее так невысоко ценят, чтобы предложить ресторанный кутеж. Ей нужно было отнести покупки домой, и самое большее, на что она дала себя уговорить, — пройти пешком в его компании до триумфальной арки в Гайд-парке и оттуда, после недолгих препирательств, еще прогуляться. Мона сочла бы, несомненно, что Фледе следовало снова воспользоваться омнибусом; но ей теперь приходилось думать не только за себя, но и за Оуэна — она не могла думать еще и за Мону. Даже в парке осенний воздух был мутным, и, пока они шли на запад прямо по траве, как захотел Оуэн, прохладная хмарь приглушала их слова, которые мало-помалу иссякли, а все вокруг окутывала зыбкая пелена. Ему хотелось еще побыть с ней — не расставаться; он погрузился в полное молчание, именно об этом его молчание и говорило. Что же такое он все это время пытался отсрочить? Что же хотел оттянуть еще и еще? Ей стало немного страшно, пока они всё шли, а она всё думала. Ощущения были слишком сумбурными, чтобы утверждать что-то наверняка, но в своих чувствах он как будто переменился. Фледе Ветч сперва не пришло в голову, что он переменился к ней — разве только к Моне; и все же она сознавала, что эта, последняя, перемена, по-видимому, имеет отношение к их совместной прогулке по траве. Ей приходилось читать в романах о джентльменах, которые, прощаясь со своей холостой жизнью, в последний раз уступали власти своей прежней привязанности; и было сейчас что-то в манере Оуэна, в самом выражении его лица, что наводило на сравнение с одним из таких джентльменов. Но с кем и с чем в таком случае сопоставить саму Фледу? Ее нельзя было назвать прежней привязанностью — никакой привязанностью вообще; она была всего-навсего не обласканным жизнью неприметным существом, для которого искать счастье — все равно что наугад нырять за жемчугом. Счастье скрывалось на самом дне всего, что случилось с ней в последнее время; а все, что в последнее время случилось, — это то, что Оуэн Герет бывал наездами в Пойнтоне. Вот и весь скудный итог ее опыта, и что бы это ни означало для нее, это было ее личное дело — в полном согласии с ее нежеланием даже в мечтах допустить, что из этого могла возникнуть какая-то привязанность — во всяком случае, в ее понимании — для Оуэна. Прежней привязанностью, как ни крути, оказывалась Мона — Мона, которую он знал намного дольше!
