– Ну надо же! А ищейка что-нибудь нашла?

– Да, она привела нас прямо к дыре в заборе. Мы углубились в лес, но потом собака потеряла след. Дрессировщик с псом остались в лесу, может, найдут еще.

– Что ж, это уже кое-что. Насколько я понимаю, ты поставил криминалистов в известность.

– Да, конечно.

Франциска знала, что может положиться на Пауля, в конце концов, они проработали вместе уже пять лет и проблем никогда не возникало. Адамек был дотошным следователем, он всегда старался ничего не упускать из виду. Да, ему не хватало творческой жилки, зато у Франциски креативности было достаточно, а Пауль восполнял свой недостаток старанием и целеустремленностью.

Они дошли до скрытого кустами забора. Пауль раздвинул ветки, и Франциска, пригнувшись, пробралась вперед. Выпрямившись и отбросив прядь волос со лба, она увидела дыру. Надрез начинался прямо над землей, так что дыра получилась около метра шириной и высотой. Преступник попался сообразительный: он взрезал проволоку не до конца, оставив нетронутой верхнюю часть забора. Издалека сложно было заметить что-то неладное.

– Проволока была поднята наверх, когда вы обнаружили дыру? – поинтересовалась Готтлоб.

– Нет, провисала, – Адамек покачал головой. – Так что мельком ничего и не заметишь. Я сам сегодня пару раз проходил мимо, не видя дыры, и только ищейка привела меня сюда, взяв след в комнате девочки. Так что мы с уверенностью можем утверждать, что преступник вытащил девочку с территории интерната через эту дыру. Наверное, он припарковал машину где-то в лесу. Там собака и потеряла след.

– Ничего, мы ее найдем. – Пройдя сквозь дыру в заборе, Франциска почувствовала, что проникла в мир похитителя.

– Мальчик мой, ну и вид у тебя!

Мать поморщилась. Как же он ненавидел этот ее жест! Задвигалась дряблая старческая кожа у крыльев носа, вытянулись вперед губы, словно мать изображала рыбу-луну во время кормления. В толстом слое помады пролегли трещины. Глаза распахнулись, выщипанные тонкой дугой брови взметнулись вверх. Под жидкими волосами тускло поблескивала белая, покрытая перхотью кожа.

Не только возраст делал его мать такой уродливой. Гадкой была ее душа, и она не скрывала этого, выставляя напоказ зависть, омерзение, презрение. Она так и сочилась ненавистью…

– Ты сегодня смотрел в зеркало? – вытянув губы трубочкой, спросила она.

Конечно, мать не ждала ответа. Хотя стороннему наблюдателю это показалось бы грубым, – а мать не стеснялась так говорить с ним и при посторонних, – все это было лишь ритуалом, к которому он привык и который должен был оставить его равнодушным. Но иногда, в неудачные дни, ее слова все же достигали цели, и тогда ему становилось понятно, что он никогда, никогда не сможет оставаться равнодушным, как бы ни старался. Никогда, никогда, никогда!

Ее губы слегка тронули его щеку, оставив липкий отпечаток. Он отчетливо ощутил прикосновение жестких волосков с ее подбородка. Спина покрылась мурашками.

– Заходи, пока соседи не увидели тебя в таком виде.

Она с неожиданной силой схватила его за плечо и втянула в коридор. Прежде чем дверь закрылась, она успела выглянуть наружу. На улице никого не было.

– Они становятся все любопытнее! Ничего от них не утаишь. А старикашка, что живет напротив, целый день сидит со своим биноклем за гардиной. Он думает, я его не вижу, как же! Еще как вижу! Я их всех вижу!

Мать захлопнула дверь, и он вздрогнул. В просторном коридоре стало темно. Тут отсутствовали окна, а мебель была сделана из красного дерева и потому впитывала проникавший сюда свет. Высасывала свет, высасывала жизнь.

– Давай куртку и иди поздоровайся с отцом. Он в своем кресле в гостиной. Через пятнадцать минут обед будет готов. Иди же быстрее! – Она буквально сорвала тонкую ветровку с его плеч.

Вытолкнув сына из коридора, мать скрылась на кухне.

Он остановился в дверном проеме, глубоко вздохнул и, расправив несуществующие складки на брюках, вошел в комнату. Ладони вспотели. Он ненавидел это чувство, вызывающее в нем отвращение, но ничего не мог с собой поделать. Сегодня с утра им овладела эйфория, нервы были взвинчены, в животе сладко посасывало. Потребовалось значительное усилие воли, чтобы вообще прийти сюда. Но воскресные обеды были устоявшимся ритуалом, который нельзя было нарушать. Иначе он навлек бы на себя гнев матери. А этого он себе позволить не мог!

Из кухни доносился перезвон посуды. В комнате пахло картошкой (переваренной, конечно), тушеной капустой (мать, как всегда, налила туда слишком много красного вина) и жареной свининой (с омерзительным слоем жира). Интересно, родители хоть когда-нибудь ели по воскресеньям что-то другое? Если и так, то он не помнил этого. Это воскресное меню преследовало его, вызывая тошноту одним только запахом, но он ничего не мог поделать. Нужно было потерпеть. Терпеть каждое проклятое воскресенье. Картошка, тушеная капуста, свинина, жирный соус…

– Привет, папа! – с подчеркнутым энтузиазмом произнес он, оставляя позади линолеум коридора и ступая на цветистый ковер гостиной.

Лысый старик, как всегда, сидел в инвалидном кресле перед огромным окном, выходившим в сад. Взгляд был пустым, руки лежали на подлокотниках кресла, словно привязанные, пальцы легонько подрагивали – мелкими, почти нежными движениями. На морщинистой шее висела тонкая металлическая цепочка с прищепками, удерживающими большую белую салфетку. Подобными салфетками пользуются зубные врачи. Она закрывала грудь отца и, конечно, не оставалась сухой. Тонкие нити слюны тянулись из уголков его рта. Омерзительное зрелище! Казалось, жизнь вытекает из тела отца, скапливаясь на салфетке, а потом мать выбрасывает эту жизнь в мусорное ведро. Подождав, чтобы нить оборвалась и впиталась в салфетку, он подошел к креслу отца и опустился на корточки.

– Привет, пап, как ты себя чувствуешь сегодня?

Теперь отец уже не мог смотреть мимо, но он знал, что мутные, слезящиеся глаза смотрят сквозь него, словно его тут нет. Он был в этом уверен, ибо так было всегда.

Ответа на свой вопрос он так и не получил, впрочем, и не ожидал этого. На кухне мать грохотала кастрюлями.

– Сегодня у него не очень удачный день, да?! – крикнул он матери.

– Да, не очень.

Он улыбнулся. Эйфория дарила ему отвагу. Нынче он мог верить в себя, мог позволить себе то, чего никогда раньше не позволял, ведь он доказал, что способен на все.

– Вот видишь, как все обернулось, отец, – шепнул он. – Раньше ты никогда не хотел меня слушать, а теперь приходится, хочешь ты этого или нет. Отвратительное ощущение, да? Эта беспомощность… Ну что, она меняла тебе сегодня подгузник? Подтирала тебе задницу? А ты кушал кашку, ты же хороший мальчик, верно?

И вдруг в дверном проеме, словно из ниоткуда, возникла мать, и взгляд ее светло-зеленых глаз припечатал его к полу. Как его пугал этот взгляд!

– Ну что, он отвечает тебе?

Он покачал головой и опустил ладонь на руку отца – он надеялся, что это могло показаться исполненным любви жестом. Рука отца была вялой и сухой, а еще холодной. Как кожа змеи. Сброшенная кожа змеи…

– Нет, к сожалению, не отвечает. А я ведь хотел рассказать ему, как хорошо идут дела в его магазине.

– Это обрадовало бы его… – Мать вздохнула. – Он всегда жил только ради своего магазина.

«Это уж точно», – подумалось ему. Отца не интересовало ничего, кроме магазина, и потому, наверное, старику невыносимо было знать, что теперь там всем заправляет его сын-неудачник.

– Мы можем поговорить об этом за обедом. Накрывай на стол, – скомандовала мать и вновь скрылась на кухне.

– Да, конечно.

Но он еще на мгновение замер перед креслом отца, а ладонь так и осталась на руке старика. Он сжал холодные сухие пальцы, стискивая их все сильнее и сильнее.

– Плохи дела в твоем магазинчике. Если так пойдет и дальше, то в следующем году мне придется объявить себя банкротом. Банк хочет аннулировать мою ипотеку. Вот здорово, да? Ты строил этот магазин сорок лет, а мне удалось разрушить его всего за десять.