– Не слыхала.

– Ты зашла в гости, дорогуша, по этой мерзкой слякоти. Сильно, должно быть, соскучилась.

– Я папу ищу. Найти мне его надо побыстрей.

Некоторых женщин – не отчаявшихся вроде бы, не чокнутых – до того сильно притягивало к дяде Слезке, что Ри такого не понимала и боялась. Страхолюдина он каких мало, но собрал целую жменю симпатичных жен. Виктория некогда была номер три, а теперь стала номер пять. Высокая, грубокостная, до усеста обильная длинными темно-рыжими волосами, которые обычно собирала в тяжелый шаткий узел на голове. У нее был стенной шкаф, где не хранилось ни джинсов, ни брюк, – он был набит платьями, старыми и новыми, и большинство того, что теперь отошло Ри, сначала носила она. Зимой Виктория пристрастилась читать книги по огородничеству и каталоги семян, а весной, когда приходила пора сеять, – презирала заурядных «больших мальчиков» или «ранних девочек», а предпочитала экзотические иностранные сорта помидоров, которые заказывала по почте, хлопотала над ними, и на вкус они всегда были как глотки далеких красивых земель.

– Ну что ж, детка, заходи. Хоть погреешься. Джессапа у нас нет, зато кофе горячий. – Виктория придержала Ри дверь. Вблизи она пахла замечательно, как обычно, – у нее был такой запах, что как вдохнешь, сразу в кровь проникает, как наркота, и в голове чуть ли не дурман. И выглядела хорошо, и пахла приятно, и Ри ее предпочитала всем прочим женщинам Долли, разве что кроме мамы. – Слезка поди не встал еще, поэтому давай-ка мы с тобой потише, пока не подымется.

Они сели за обеденный стол. В потолке пробили световой люк, иногда по низким углам он в дождь протекал, но внутри от него было все-таки поярче. Ри видела весь дом насквозь, от парадной двери до черной, и отметила, что у каждой стоит по ружью. В плошке с орехами на вертушке в центре стола лежал серебристый пистолет и обойма к нему. А рядом – большой кулек травы, и немаленький – фена.

Виктория сказала:

– Ри, я забыла, ты черный пьешь или со сливками?

– Со сливками, когда есть.

– И не говори.

Обе сгорбились за столом, прихлебывая. Часы с кукушкой прочирикали девять раз. Пластинки выстроились на полу чуть ли не во всю стену. На полке стояла богатая звуковая система, рядом на полу – еще и четырехфутовая стойка компакт-дисков. Мебель в основном деревянная, какая-то сельская. Среди прочего – большое круглое кресло с подушками, каркас из молодых деревцов, там можно было сидеть в самой середине, как в чашечке распустившегося цветка. Арабскую бледно-лиловую тряпку в завитках прибили к стене для украшения.

– Законник приезжал. Этот, Баскин. Сказал, если папа не явится в суд на следующей неделе, нам из дому надо съезжать. Папа его отписал себе в залог. У нас его отберут. И лесной участок тоже. Виктория, мне очень, очень надо папу найти, чтоб явился.

В дверях спальни возник дядя Слезка, потягивался.

– Нельзя тебе так делать. – На нем была белая майка и темно-бордовые треники, заправленные в незашнурованные высокие ботинки. Росту в нем чуть за шесть футов, но суетился в жизни он столько, что сбросил вес, и теперь весь был сплетен из мускулов да мослов, а живот впавший. – Не бегай за Джессапом. – Слезка сел к столу. – Кофе. – Он постучал костяшками по столешнице в ритме конского топа. – Что это за срань, вообще?

– Мне надо папу найти, чтоб он в суд явился.

– Это личный выбор человека, девочка. Ты свой пронырливый носик сюда не суй. Являться или не являться – это решает тот, кому садиться. А не тебе.

Дядя Слезка был старшим братом Джессапа и фены варил дольше, но однажды лаба не заладилась и отъела у него левое ухо с головы и прожгла жутким потеком шрам от затылка до середины спины. Уха там осталось столько, что и дужку очков не зацепишь. Волосы вокруг тоже выгорели, а шрам на шее виднелся аж из-под воротника. Из угла его глаза на изувеченной стороне вытекали рядком три синие слезинки, выписанные тюремными чернилами. Люди говорили, слезинки означают, что он три раза делал в тюрьме что-то ужасное, а болтать об этом не стоит. Говорили, слезки эти сообщат тебе о человеке все, что нужно о нем знать, и пропавшее ухо это лишь подтвердит. Обычно дядя садился растаявшей стороной к стене.

Ри сказала:

– Ладно тебе, ты же знаешь, где он, правда?

– А тебе этого знать совсем не обязательно.

– Но ты же…

– Не видал.

Слезка уставился на Ри ровно и окончательно, а Виктория вторглась между ними, спросила:

– Как мама?

Ри попробовала выдержать Слезкин взгляд, но невольно заморгала. Будто что-то кольцами свернулось, а ты смотришь на его клыки, и в руке нет палки.

– Не лучше.

– А мальчишки?

Ри отвела взгляд и опустила голову, испугавшись, обмякнув.

– Сопливят, но не до блева, – ответила она. Осмотрела свои колени, сцепленные руки и вогнала ногти в ладони – зло, так, что на молочной коже проступили розовые полумесяцы, потом повернулась к дяде Слезке, отчаянно подалась к нему всем телом. – А может, он опять с Малышом Артуром водится? Как думаешь? С той компашкой из Хокфолла? Может, надо там поискать?

Слезка поднял руку, занес, чтоб уже хлестнуть ее по щеке, но в последний миг остановил в паре дюймов от ее лица и бросил в вазу с орехами. Пальцы с треском закопались в ней под серебристый пистолет, подняли его с вертушки. Слезка покачал оружие на ладони, будто взвешивал, вздохнул, после чего нежно провел пальцем по стволу, смахивая крупинки соли.

– Ни тебе, ни кому другому никогда не надо бродить вокруг Хокфолла, нехер у них выспрашивать про то, о чем сами не предложат поговорить. А то запросто свиньи сожрут – ну, или пожалеешь, что не сожрали. Ты же не дурочка городская. Ты ж умная, чтоб так дурить.

– Но мы же все родня, нет?

– Родная кровь как-то разбодяжилась, пока текла отсюда до Хокфолла. Мы, конечно, лучше иностранцев или там городских каких, но все равно не то же самое, что из самого Хокфолла.

Виктория сказала:

– Ты ж знаешь тамошних, Слезка. Спросил бы.

– Заткнись.

– Я просто в смысле, никто ж с тобой бодаться особо не рвется, правда же? А если Джессап там, Ри надо с ним повидаться. Очень.

– Я уже тебе ртом сказал: заткнись.

Ри стало тоскливо и одиноко – она обречена на эту трясину ненавистных обязательств. Хотелось плакать, но не стала. Ее хоть садовыми граблями излупцуй – не заплачет, она это два раза доказывала, пока Бабуля не заметила сурового ангела, который в сумерках тыкал пальцем с вершин деревьев, и не отказалась от бутылки. Ни за что не станет плакать там, где ее слезы могут увидеть и ей же предъявить.

– Ебать-копать, да папа же один у тебя младший брат!

– Думаешь, я это забыл? – Слезка схватил обойму и вогнал ее в пистолет, потом извлек и кинул вместе с пистолетом обратно в плошку. Правую руку собрал в кулак, потер его левой. – Да мы с Джессапом вместе уже лет сорок – но я не знаю, где он, а выспрашивать про него тоже не стану.

Ри поняла, что лучше помалкивать, но сдержаться не могла – и тут Виктория схватила ее за руку, сжала, спросила:

– Так, а когда, ты мне говорила, тебе по возрасту можно будет в армию?

– Через год еще.

– И тогда ты отвалишь?

– Надеюсь.

– Ну и молодец. Хорошее дело. Но как же с мальчишками и…

Слезка вскочил с кресла и схватил Ри за волосы, жестко рванул к себе и вздернул ей голову так, что оголилось горло, а она уставилась на потолок. Взгляд его вполз в нее, как змея в нору, заскользил по сердцу и кишкам, и она задрожала. Слезка помотылял ее голову туда и сюда, потом пережал ей дыхалку и придержал спокойно. Сверху к ней опустилось его лицо, потерлось расплавом о ее щеку, повозилось вверх-вниз, а затем его губы скользнули ей на лоб, разок поцеловали, и он ее отпустил. С вертушки снял пакет с феном. Слезка поднял его к световому люку и потряс, не сводя глаз с пересыпающегося порошка. Пакет унес в спальню, а Виктория жестом велела Ри сидеть тихо, после чего медленно ушла следом. Закрыла за собой дверь, что-то зашептала. Два голоса начали беседу тихо и спокойно, но потом один набрал оборотов и произнес несколько едких приглушенных фраз. Через стену Ри не разбирала слов. От наступившего затишья ей стало неудобнее, чем от едкого сказанного. Виктория вернулась – с опущенной головой, сморкаясь в голубенькую тряпицу.