– Может, это только у меня так. Я слишком из-за всего беспокоюсь. Слишком много времени провожу сама с собой. Слишком много работаю и думаю. Так мама всегда говорит, когда я домой приезжаю. Я даже на Рождество заставляю ее смотреть финансовый канал. Рассказываю о рынке облигаций, кредитных деривативах, обеспеченных активах. Она, конечно, ничего в этом не понимает, но, может быть, в этом-то и дело. Может, мне и надо говорить с кем-то, кто ничего не понимает, для кого это все сложно и скучно, потому что только тогда и осознаешь, что есть люди, которые могут жить без рынков, без всей этой суеты. Извини, Чарлз, я слишком много болтаю. Где наш заказ? Умираю от голода.
Официант принес дымящиеся тарелки. Кофейные Зубки заказала чесночный хлеб и спагетти-вонголе, возможно, с тайной мыслью, что этим отобьет у меня желание соблазнить ее, а возможно, и это больше походило на правду, потому, что просто не думала ни о запахе изо рта, ни о своей коже, ни о своих кустистых бровях, ломаными волнами нависавших над очками. Мои равиоли лежали в жидком красном соусе, лужицы масла мерцали в дрожащем свете. В зале было тепло, и я, глянув в какой-то момент в окно и увидев холодный, неприветливый мир, ощутил в душе покой и уют, которые развеялись, стоило мне лишь перевести глаза на сидящую напротив Мэдисон. Женщина лет тридцати с небольшим, то есть в том возрасте, когда у меня, как я надеялся, будет дочка-малышка и загородный домик, в котором я смогу проводить уик-энды, греться на солнышке и смотреть спортивный канал; в возрасте, когда у меня, как я надеялся, уже будет солидный, на миллионы, счет в каком-нибудь люксембургском банке и жена с фигурой, не тронутой временем.
Но ведь Кофейные Зубки выполняла ту же работу, что и я. Просиживала в офисе выходные, отвлекаясь только на короткие вылазки в «Старбакс». Единственной радостью, которую она себе позволяла, была сигаретка, выкуренная на одной из скамеек, стоявших вдоль усыпанной гравием дорожки на Беркли-сквер, словно плакальщики в ожидании гроба. Я жалел ее и в то же время боялся, потому что она была воплощением пугающего сценария моего собственного будущего. Вроде того, что все может пойти не так, как я планирую. Что я могу застрять на работе, которая мне не интересна, которая меня не увлекает и не приносит радости, и что она, эта работа, может оказаться не временной, а стать всей моей жизнью. Мэдисон отщипнула кусочек своего чесночного хлеба и, еще не проглотив его, закурила. Я откинулся на спинку стула и, удержав на мгновение ее печальный взгляд, улыбнулся.
– Я тоже рад, Мэдисон. Рад возможности узнать тебя получше. Никак не могу привыкнуть к тому, что ничего не знаю о мире, а мы вроде как считаемся экспертами. По-моему, «Силверберч» никогда не принимал на работу много выпускников. Я пришел сюда новичком, можно сказать, мальчишкой и всегда чувствовал, что знаю намного меньше остальных, чувствовал себя голым и уязвимым рядом со всеми вами – с вашими-то годами опыта, квалификацией, знанием рынка с самих девяностых. Вы видели, как это начиналось, как развивалось. Видели, как все вырастало из прежней, простой модели акций и бондов. Думаю, все эти деривативы и структурированные продукты выглядят намного проще, если следить за ними с самого начала, видеть их первые, тогда еще робкие, шаги, видеть, как они набираются сил, взрослеют. Сказать по правде, порой я чувствую себя настолько не на своем месте, что хочется расшвырять все эти бумажки и уйти куда глаза глядят. Найти другую работу, делать что-то понятное. Пойти, например, в театр на Шафтсберри-авеню и предложить себя на любую должность. Продавать мороженое, убирать в гримерках, переносить оборудование. Думаю, в театре я был бы счастлив по-настоящему. По-настоящему доволен жизнью.
Я ушел в свои мысли, представляя себя под руку с хрупкой, изящной девушкой. Вот занавес падает, и я запускаю пальцы в ее волосы. Я сплю допоздна в пыльной студии в Сохо, где солнце сочится сквозь щели в старых деревянных ставнях. И тут Мэдисон расплакалась, сопливый нос наморщился, плечи и стаканы задрожали в ритм с громкими всхлипываниями, покрасневшие глаза распахивались с каждым вдохом.
– Извини, Чарлз. – Она поднялась, пошарила в сумке, достала салфетку, вытерла лицо. Потом бросила на стол двадцатку, коснулась моей руки сухими, по-мужски сильными пальцами и, набросив пальто, вышла из ресторана.
Я остался и доел равиоли. За окном молодежь тянулась в ночные клубы. У студентов наступили короткие каникулы, и девушки с высветленными волосами спешили за развлечениями; сопровождавшие их парни напоминали взрослых лебедей, приглядывающих за молодняком. Их ждали заведения на Дувр-стрит и Олд-Берлингтон-стрит, выпивка и танцы, горячка желания и проблема выбора, а потом обжимания в такси, путь на цыпочках по скрипучим половицам, мимо спальни родителей, и сладкий рай темной девичьей спальни.
Мэдисон уже поправила макияж и сидела перед монитором с пауэр-пойнтовской презентацией. Лишний свет она выключила, и теперь, подняв глаза от экрана, мы видели за окном гнетущую тьму ночи. По стеклу, прокладывая влажные дорожки, стекали капли дождя, подсвеченные тусклым светом внешнего мира. Я снова взглянул на Мэдисон. Она опустила голову, потерла ладонями глаза и тихонько откашлялась. Мы оба работали молча, и пустое пространство комнаты наполнял только стук клавишей да ровный гул кондиционера. Время шло. На часах было два, и все огни давно погасли, когда я наконец свел воедино графики, демонстрировавшие располагаемый доход населения в Китае, количество автомобилей, купленных за последний год в Индии, и задолженность по потребительскому кредиту в штатах Среднего Запада. Мэдисон поднялась и потянулась. Суставы захрустели, как у старухи.
– Чарлз. – После столь долгого молчания голос ее прозвучал неуверенно, с легкой запинкой. – Подойди сюда. Хочу показать тебе кое-что. – Она улыбнулась в полутьме. Глаза за стеклами очков, в которых отражалась застывшая на экране таблица, покраснели; холодный белый свет безжалостно подчеркивал все изъяны бледной, неухоженной кожи.
Я выбрался из-за стола и, остановившись за ее спиной, после секундной нерешительности положил руки ей на плечи и помассировал мышцы, скрученные в узлы; я прикасался к ней, и ее тело показалось вдруг таким хрупким. Но задерживаться я не стал – чтобы не подумала, что я заигрываю.
– Еще. Пожалуйста. Я так устала, и плечи жутко болят… Приятно, когда кто-нибудь трогает. Спасибо, Чарлз. – Мэдисон наклонила голову, и я прошелся пальцами по напряженной шее.
Она едва заметно вздрогнула и моментально покрылась мурашками. В последний раз я вот так массировал Веро, когда она, работая над одним делом, заглядывала ко мне поздно ночью. Я представил Веро с ее новым бойфрендом, Марком, которого она назвала в письме «интересным парнем». Дальше она писала, что мне бы он не понравился, потому что слишком на меня похож. Я представил их спокойную провинциальную жизнь, долгие прогулки, хорошее вино, обезболивающую рутину и попытался убедить себя, что плечи Мэдисон – это на самом деле плечи Веро, что мы находимся в нашем доме в Фулхэме или, еще лучше, в нашем собственном доме, где-то в теплых краях, где ночь напоена сладким ароматом жасмина.
Мэдисон повела плечами и негромко заговорила. Ее закрытые глаза отражались в голубом мониторе.
– Я позвала тебя, потому что хочу показать кое-что. То, что не показывала никому в компании. Надеюсь, ты не станешь считать меня какой-то сентиментальной дурехой. По крайней мере, еще большей дурехой, чем уже считаешь после моего сегодняшнего представления.
– Не беспокойся. Мне тоже было приятно прогуляться. Хотя, конечно, просидеть на работе субботнюю ночь удовольствие то еще. Так что ты хотела показать?
Она открыла глаза, покликала мышкой, и таблицу на экране сменила фотография с Мэдисон на парковой скамейке на фоне серого лондонского пейзажа. Рядом с ней сидел очень темнокожий мальчишка примерно лет десяти-одиннадцати, с большими глазами. Мэдисон держала его руку, а парнишка пытался высвободиться, не слишком, правда, настойчиво. На ней были джинсы и толстовка с капюшоном; на нем – черная кожаная курточка с желтыми полосками на рукавах и синяя бейсболка. На ногах – старые кроссовки «Найк» с дырками на подъеме. Похоже, эти двое чувствовали себя вполне комфортно. В выражении лица Мэдисон проступала гордость, мальчишка явно ощущал себя мужчиной-защитником. Пара определенно оживляла безрадостную картину.
