Захожу внутрь, он сидит очень тихо. Непохоже, чтобы он услышал, как открылась дверь или звук моих шагов. Если бы я его не знал, подумал бы, что он глухой.

Встаю рядом с его машиной, той, на которую он уставился. Его голова чуть приподнимается в мою сторону. Затем он возвращается к созерцанию одежды, крутящейся в пенной воде.

Ну и видок у него. Темные сальные волосы. Брюки короткие, носков нет. Клочковатая бороденка, сквозь которую виднеется бледная кожа.

— Там что, сменная одежда? Выходной костюм?

Не смотрит на меня, глаз с машины не сводит.

— Иван!

Глаз с машины не сводит.

— Эй!

Я щелкаю пальцами у него перед носом. Реакция нулевая.

Курю, смотрю на него. Как в передачах про животных, где их изучают в естественной среде обитания. Как когда я смотрю на чокнутого старика с коляской. Я могу и дальше продолжать в том же духе. Он нервно ерзает, но взгляд по-прежнему прикован к машине: меня не существует.

— Ты видишь там что-то недоступное для других?

Смотрит туда же, меня нет.

— Я к тебе обращаюсь, говнюк!

Выпускаю дым ему в лицо. Он пару раз моргает, а когда наконец открывает рот, говорит тихо и с сильным акцентом:

— Оставь меня, пожалуйста, в покое.

— И что же там такого интересного?

— Оставь меня, пожалуйста, в покое. Это не смешно.

Голос монотонный, какие-то странные паузы, заминки.

— Если бы я не вошел, ты бы тут сейчас дрочил. Сидел бы и дрочил на чужую одежду. Ты в курсе, что это ненормально?

Он поднимается и орет, огромный рот, лицо перекошенное:

— Не мог бы ты заткнуться и оставить меня в покое?

К стене, рука на горле, он переминается на цыпочках.

— Не надо так разговаривать, не надо так со мной разговаривать, гондон ты штопаный…

Это брат моей бывшей девушки. С ним я пил чай и ел югославские пирожки его мамы.

Я отпускаю его, отступаю назад, почти готовый извиниться. И тут вижу, что у него из куртки что-то выпирает. Что-то похожее на пистолет, и какую-то долю секунды я верю, что мне крышка. Югославы, они такое творят, но тот идиот, что толкнул Ивану…

И тут я понимаю, что это бутылочное горлышко. Я сильно толкаю его в грудь, заваливаясь назад, он хватается за сушку. Бутылка вылетает из кармана и разбивается: осколки, коричневая жидкость. Какао.

Из его глаз водопадом льются слезы, взгляд шныряет от меня к разбитой бутылке на полу, он стоит, расставив руки, и дрожит. И вдруг издает гортанный звук, я никогда не слышал, чтобы человек издавал такие звуки. Я бью его в живот. Он складывается и падает на пол. Я беру свою сумку и ухожу.

— Привет, Ник, я освобожусь через две минуты. Подожди, пожалуйста…

Кемаль досчитывает деньги в пачке, которую держит в руках, и ставит галочку в лежащей перед ним бумаге. Дело к вечеру, почти все разошлись. На столе перед Кемалем стопкой лежат купюры по сто крон и горка монет. В основном он зарабатывает на белковых коктейлях и немецкой баночной кока-коле. Он не торопится прятать деньги, не волнуется, что они на виду. Да смилуется Господь над тем, кто дерзнет обворовать Кемаля. Да смилостивится над ним Господь. Кемаль уже сам по себе — проблема. А прибавить его качков… Тех, что уходят последними, кого приходится выгонять. Это их дом. Я знаком с их логикой. Не вздумай прийти сюда, в наш дом, в единственный наш дом, наше прибежище, и попытаться что-то отсюда унести. Здесь никто не ворует, даже диска от штанги никто не возьмет. Самое безопасное место в городе. Попытались было двое пару лет назад. У одного из них была выкидуха. Меня там не было, мне рассказывали. Они еще посмеялись над тем, что это была именно выкидуха Над тем, что лезвие так характерно лязгнуло. Драматично! Посмеялись немного. И больше не смеялись.

Кемаль отрывается от денег:

— Хорошо сегодня поработал, а?

И считает дальше.

— Да?

— Да, правда, я тебя видел. Ты основательно работал.

— Да.

— И долго.

Он надевает на пачку резинку, сует во внутренний карман.

— Как насчет того, чтобы пойти ко мне кино посмотреть?

Теперь он считает бумажки по десять и двадцать крон. Ему удается считать и говорить одновременно.

— Соберется небольшая компания, ты почти всех знаешь. Покурим травки, посмотрим боевичок.

— Ну, не знаю, сегодня…

— Давай, Ник, черт тебя дери, посмотрим фильмец, посидим по-простому.

Машина Кемаля стоит перед спортцентром на площадке, засыпанной гравием. Темно-синий «мерседес», десятилетний, но красивый и ухоженный. И никакого тюнинга. И даже подвеска не опущена. В этом районе такое нечасто встретишь.

— По дороге заскочим за Малуфом.

Мы едем в Вальбю [5]. Кемаль не гонит, идет с потоком. Люди возвращаются домой.

Останавливаемся перед желтым кирпичным домом, Кемаль сигналит пару раз. Малуф не выходит, зато у Кемаля звонит телефон. Короткий разговор. Частично по-арабски, частично по-датски. Кемаль кладет мобильник на торпеду.

— Он ест… А ты знаешь, что я ему квартиру два года назад нашел? Сначала он сказал: отлично, круто. А потом засомневался. Не смог расстаться с материными кастрюлями…

Кемаль звонит другим. Смеется, кричит что-то. Через десять минут Малуф выходит из парадного. Широко улыбаясь, садится назад.

— Простите, но я ел тагин. Как дела, Ник? Давненько не виделись.

— Нормально. Как сам?

— Отлично, отлично, вот пылесосы продаю. Кемаль тебе говорил? Я просто виртуоз по продаже пылесосов.

Кемаль смеется. Крутит радио.

— Это точно, он король пылесосов.

— В прошлом месяце я заработал тридцать пять штук. Долбаные тридцать пять штук! Да это больше, чем я когда-нибудь на травке зарабатывал! Ну почти что. А ведь полиции, сам понимаешь, тебя ну никак не зацапать за то, что ты продаешь слишком много пылесосов.

Когда я познакомился с Малуфом, он был хорошим бойцом. Услышишь о кулачном бое на районе — будь уверен, без него не обошлось. Он выставлялся и когда выясняли, может ли Нёребро [6]побить Амагер [7]. Я был знаком с ним только через Кемаля, но никогда против него ничего не имел. Кемаль говорит, на него можно положиться, и он не такой брехун, как иные из местных.

Мы едем на окраину, у Кемаля квартира в Хойе-Гладсаксе [8]. По дороге заезжаем в магазин. Я знаю Набиля, других, кажется, видел раньше, но не уверен, как кого зовут. Набиль пожимает мне руку:

— Здорово, Ник, сколько зим, сколько лет. Кемаль, почему ты не сказал мне, что Ник будет? Плакала моя мечта ночь напролет смотреть старого доброго Аделя Имама!

Кемаль смеется:

— Не будет тебе никакого Аделя Имама… Взял что-нибудь приличное?

— Все нормально. Как заказывали: слэшер, хоррор. Пацанам в самый раз.

Набиль все держит меня за руку: арабская манера, никак не могу привыкнуть.

— Хотел показать им «Ненависть» [9], смотрел? Французский фильм. Думал, они будут в восторге. Ну, там черные со стволами бегают… И знаешь, что они мне говорят? Фильм только начался, они как увидели, что он черно-белый, так сразу спрашивают: а нет ли у меня чего-нибудь с Дольфом Лундгреном.

Лифт весь исписан, Кемаль живет на последнем этаже, так что бо́льшую часть надписей прочесть успеваешь. «Люби!» — намалевано большими черными буквами. Кемаль почесывает затылок ключом.

— Ладно, если б только писа́ли, так ведь они ж еще и пи́сают… Малуф, дурь взял?

— Какую дурь?

— Ты должен был взять.

— Нет, не я.

— Ты чё, охренел?

— А что, как марокканец, так сразу, значит, киф в кармане? Чертов расист. Ты что думаешь, мы все…

— Так ты взял?

— Конечно.