Утром мы проснулись, он лежал так тихо.

Утром мы проснулись, он лежал так тихо.

Утром мы все проснулись, утром мама вышла из комнаты, где проспала всю ночь, а он лежал так тихо.

В своей коляске, в прихожей.

Такой белый.

Мама проспала здесь всю ночь, но ничего не слышала.

Нечего было слышать.

Он лежал так тихо.

У мамы случился шок, когда она нашла его.

Мама тоже сидела тихо-тихо, она была в шоке. Несколько часов.

Позвонили мы. Мама, в общем-то, не могла.

Но было надо. Надо было позвонить.

Мама сидела с ним, хоть он лежал так тихо, пыталась покормить его грудью.

Она же в шоке была.

Утром мы проснулись…

Мы сидим в поезде. Мужчину напротив зовут Йон. Может, мы отец и сын, может, мы друзья. Но проходящие мимо люди видят только двух незнакомцев, сидящих друг против друга.

Перед тем как сесть в поезд, Йон сказал:

Давай обойдемся без сюрпризов.

Мы ведь обойдемся без сюрпризов?

Я кивнул. Затушил сигарету.

И мы сели. И больше не разговаривали.

Йону пятьдесят с хвостиком. У Йона борода и усы с проседью. Йон на работе.

Я смотрю в газету, лежащую рядом, Йон смотрит в окно.

Краем глаза Йон поглядывает на меня.

Я здесь из-за Йона, это он нашел бумаги. Я почти что уверен.

Но он ничего об этом не сказал.

Выходим на Центральном вокзале. Йон идет рядом, очень близко. Стоя вплотную, ждем автобуса. В автобусе Йон пробивает билетик за двоих. Мы снова сидим рядом. Был дождь.

Заходим в кладбищенские ворота, идем между длинными рядами могил: свежие могилы, могилы постарше.

Из бетонного цоколя, рядом с лейкой и маленькими граблями, торчит кран.

Мы направляемся к безымянной могиле, к зеленому прямоугольнику, окруженному низким кустарником.

Он здесь? — спрашивает Йон.

Я киваю.

Трава неухоженная, с желтыми проплешинами. Закрываю глаза, пытаюсь вспомнить, где он похоронен. Я не был здесь с тех самых пор. Я с тех пор о нем не думал. Не думал много. Я его, в сущности, не знал. Так и сказал, когда меня спросил тюремный священник. Это уже после того, как они нашли бумаги. После того, как обозвали меня лжецом, добивающимся освобождения. После того, как нашли для меня крошечное, малюсенькое такое оправдание.

Я не думал о нем. Видел перед собой его лицо, когда сильно уставал. Только тогда. И всё.

До бункера.

Бункер. Так они это называют. На воле это называется камерой одиночного заключения. Тут сидишь в ожидании приговора, и тут сидишь, когда уже приговорили, когда ты сделал что-то, чего делать было нельзя. Наркотики или насилие. Одно из двух. Я сидел уже второй раз. В ботинках без шнурков и под таким высоким окном, что до него не достать. Солнце заглядывало на полчаса в день. Когда проходило над стеной напротив. По-моему, на полчаса. Это догадка. Может, и больше. У меня там часов не было: слишком многие пытались процарапать дыру в артерии железным штифтиком от застежки. Меня будили в восемь, завтрак на подносе. В двенадцать охранник приходил снова, обед на подносе. В шесть кормили ужином на подносе. Оставшееся время я гадал. Я мог жать на тревожную кнопку, долго жать. Спрашивать, который час. Мог.

Если я буду так делать слишком часто, они забудут про ужин. Это я узнал еще до того, как попал сюда.

Бункер. Сначала Ана. Ночью, днем. Ее лицо. Затем мой брат. С потолка.

Мне больше не требуется уснуть, чтобы увидеть его.

Такого маленького.

Такого маленького.

У меня два брата. Один с именем, которое мне теперь без надобности.

И один оставшийся без имени.

Здесь он похоронен? — спрашивает Йон.

Я чувствую на себе его взгляд.

Копаюсь в кармане, ищу сигареты. Передо мной маленький неровный прямоугольник, засеянный травой.

Много раз копали. Направо, пару метров вглубь. Как мне помнится. Ищу спички, Йон протягивает зажигалку. Глубоко затягиваюсь.

Сначала сквозь брюки я ощущаю сырость, затем чувствую ствол дерева за спиной. Открываю глаза. Вокруг все зеленое, во рту — земляной привкус. Йон сидит рядом на корточках.

— Ты… Ты упал.

Медленно поднимаюсь на ноги. Йон протягивает мне руку, я не беру.

Идем по дорожке к выходу, калитка захлопывается за нами с металлическим клацаньем.

В автобусе мы оба молчим. На Центральном вокзале Йон смотрит на часы, говорит, что обидно будет вернуться раньше времени. Пьем кофе в привокзальном кафе. Люди перекусывают или читают газеты. Две пожилые женщины едят пирожные.

— Я подойду к стойке?

Йон смотрит на меня, затем кивает. Я спрашиваю девушку за барной стойкой, есть ли у них телефонный справочник. Новый справочник. Она вынимает кусок пирога из маленькой печки, висящей на стене, кладет возле пирога большую ложку сметаны, ставит на стойку. И только тогда поднимает глаза. Я повторяю вопрос. Порывшись под стойкой, она протягивает мне справочник. Этого года, и ни капли кетчупа на обложке.

— Я верну.

Сажусь рядом с Йоном, листаю.

— А пирог аппетитно выглядит, — говорит он. — Хочешь кусочек?

Ана. Не Анна. Ана. Фамилия иностранная. Такая не затеряется среди прочих.

Я провожу пальцем по странице.

— Я бы съел кусочек. Хочешь?

Может, я неправильно помню фамилию. Одна буква, и всё. Я знаю, что это не так, но все же переворачиваю страницу.

— Ты обязательно должен попробовать пирог.

К тому времени, как Йон возвращается с двумя кусками пирога, я уже положил справочник. Я искал ее, ее маму, ее младшего брата Ивана. И не нашел никого. Никого с такой фамилией.

Йон снова сидит напротив меня в поезде. Почесывает коленку. Уже не такой напряженный.

Понимает, что я не сбегу. Некуда мне бежать.

— Если хочешь поговорить… — И он наклоняется ко мне.

Йона считают правильным. Йон правильный, говорят. Он из охранников-старослужащих. Йон не шмонает больше, чем необходимо, не терроризирует одного и того же беднягу только оттого, что не любит его. Йон следует правилам. Он не обращает их ни в твою пользу, ни против тебя. Йон говорит с тобой вежливо.

И все же никогда я не видел в нем столько человечности, как теперь, когда он склонился ко мне, взгляд провоцирует на откровенность. Я отвожу глаза, смотрю на проносящийся пейзаж. Деревья, кусты, промышленные здания из красного кирпича. Городишки, домишки — все быстро проносится мимо.

Спортцентр находится на втором этаже старого фабричного здания. Дверь открывается, и парень спускается по лестнице, смотрит вокруг мутным взглядом, ничто в мире его не волнует.

Здоровяк, накачанные мышцы, очень мало жира. Сквозь белую футболку просвечивает татуировка с пауком, почти на весь торс. Паутина опутывает шею, частично скрываясь под коротко подстриженными светлыми волосами.

Он почесывает татуировку на шее, затем останавливается рядом со мной, смотрит в землю.

— Ну? — говорит он.

Не «куда?» или «ну что?», просто «ну». Глаз не поднимает. Как и с наркотиками, это рынок продавца, и тот может вести себя, как ему заблагорассудится. Я — покупатель, он — продавец. Такой был вежливый, когда мы присматривались друг к другу в раздевалке, а теперь у него кое-что есть, и это кое-что нужно мне. Рукой делаю ему знак следовать за мной. Идет позади, я слышу, как он сплевывает на землю.