— Это твой брат, — сказала она. — Вот мы и вместе, теперь мы — одна семья. Нам будет хорошо. Настоящая семья.

Каждый раз, услышав щелчок открывающейся прорези для писем, я подскакиваю к двери, испытывая и раздражение, и облегчение оттого, что это всего лишь реклама пиццерии, реклама супермаркета. Целый день удерживаюсь от укола в ожидании почты. Когда наконец-то приносят районную газету, я быстренько ее пролистываю. Просматриваю каждую страницу, ищу жирные заголовки или хотя бы заметку. О женщине, найденной мертвой на лестнице, женщине, которую столкнули с лестницы, о жестоком ограблении. Ничего не нахожу.

И вот я в библиотеке. Изучаю газеты. Утренние, вечерние. В постоянной готовности наткнуться на заголовок: «Убита» или «В коме». Дышу носом. Движения медленные. Спокойные, да. Человек читает газету. Человек хочет быть в курсе новостей. Человек любит читать газеты. Много газет. Нормальный человек, не убийца. С нормальным анализом крови, а не с содержимым аптечного киоска в жилах. Увидев заголовок, я останусь спокоен. Спокоен, да. Я дочитаю статью в обычном темпе, как обычный человек, не стану корчиться в судорогах, комкать газету. Хвататься за голову, кричать. Не задрожу, не уроню газеты, никто не станет коситься через плечо, никто не узнает, что я нашел то, что искал. Покончив с этой статьей, я продолжу чтение, подумаю: ужасно, ох эти цыгане. Ужасно, как мы обращаемся с пожилыми людьми. И продолжу чтение. Статья об учащихся техникума, сделавших велосипед из легко утилизируемых материалов, анализ предлагаемого ужесточения закона о правах иностранцев, проживающих в Дании, статья о слоне, рисующем хоботом.

Два дня назад я впервые за много лет пришел в библиотеку.

И все вокруг знали, зачем я пришел. Смотрели на меня и думали: это он.

А сейчас я спокоен.

Я спокойно перелистываю страницы, и руки не дрожат. Почти. Я готовлюсь. Не полностью доверяю своей реакции. Какой, к черту, спокойный. Кладу газету, выхожу в туалет, делаю три глотка воды из-под крана. В туалете — «наркоманское» освещение. Приглушенный желтоватый свет — это чтобы вену не найти. Это они в мою честь. Знали, что я приду. Потому библиотекари на меня и не таращатся, они привыкли к бездомным и к бездомным с домом, приходящим сюда убить время. Они привыкли к наркоманам.

Но их затея со светом не работает. Любой нормальный джанки знает, что если правда нужно, то лучше уж задуть, чем вообще не ставиться. Любой нормальный джанки знает, что можно просто уколоться в старую точку. И не надо вену искать, найди ранку от предыдущего укола. Завтра возьму с собой хозяйство. Уколюсь здесь, потому что могу. Потому что я — это я, джанки. А если будут жаловаться, я уколюсь на входе, в шею, грязной канюлей, перед детьми, закапаю кровью их тетрадки с медвежатами.

Я прихожу с утра, после того как отвел Мартина в сад, а ухожу, когда пора его забирать. Газеты приходится ждать, они в одном экземпляре, а пенсионеры читают долго. И я перечитываю старые номера. Проверяю, не проглядел ли чего. У мужчины напротив на носу лекторские очки. Он пришел с термосом, это наверняка запрещено, но никто ничего не говорит, он же кофе пьет, не кровью брызжет. Прочитывает три страницы, медленно, все подряд читает, потом слюнявит большой палец и прочитывает еще три. На нем шерстяной кардиган, на спинке стула висит ворсистое пальто. С тех пор как я заинтересовался периодикой, встречаю его здесь каждый день. Я больше не спрашиваю, он тоже, просто молча толкает мне прочитанную газету через стол. Желтая пресса его не интересует, только серьезные издания без сисек. Так что, пока он там разбирается с тем, что сумел захапать, я успеваю просмотреть бульварную прессу. А потом он толкает мне прочитанную газету через стол. Подходит к полкам, достает следующую, наливает кофе и слюнявит палец.

На третьей странице — статья на пол-листа. Ниже — реклама сетевого покера. Она в коме.

Прямо не написано, но подозревают, что в ее квартиру наведались соседи. Увидели, что она лежит на лестнице, поднялись в квартиру и ограбили. Кто-нибудь видел ее настенные тарелки? Ее серебро? Кому может понадобиться фарфоровый белый медведь? Соседи снизу — турки. Они-то и вызвали «скорую». Мальчику — семнадцать. За ним водятся кой-какие грешки, мелкая уголовщина — так там написано. Что под этим подразумевается, не совсем ясно. Полиция его уже допросила. Сразу. Может, он ее ради смеха столкнул с лестницы. Может, он ее ограбил. Может, он ее столкнул, а соседи подумали: а почему бы нам не забрать ее вещи, раз уж она все равно в отключке. Так там не написано. Не такими словами.

Других подозреваемых, кроме паренька, нет. И цыган. Какие-то румыны, которых видели в этом районе.

Я прочитал статью спокойно. Не кричал. Не дрожал.

Завтра снова приду. Проверить, по-прежнему ли она в коме. Если умрет, они ведь напишут. Мужчина напротив слюнявит палец, еще три страницы.

Он говорит, что мытье лестниц занимает четыре часа.

Ом говорит, что мытье лестниц не занимает четырех часов, но мне платят за четыре часа. И лестницы должны быть чистыми.

Говорит, эта работа не для белых людей, не для людей с документами. Что я первый работник, говорящий по-датски, первый, кто пришел без переводчика — брата или жены. Ему плевать, пока лестницы чистые. Но чтобы я не приходил к нему жаловаться. На спину, на волдыри на руках.

И чтобы не вздумал заявиться к нему с вопросом о вонючих налогах и отпускных.

Он собирается показать мне подъезды, которые я буду мыть, и мы покидаем кабинетик. Захлопнув дверь, он роется в кармане в поисках сигарет, угощает меня, я закуриваю. На пару лет меня постарше, на лбу — залысины. Говорит, его Мортен зовут. На нем джинсовая куртка, подкладка из дрянного искусственного меха, темные очки.

Спрашивает, мыл ли я лестницы раньше? Я тяну с ответом. Он говорит, не надо врать. Не бог весть какая сложная работа. И ему насрать, что я делаю, как я это делаю. Могу швабру хоть в задницу засовывать. Просто лестницы должны быть чистыми. Чтобы никто не жаловался. Говорит, он завязал с сомалийцами. Они воруют моющие средства. Воруют тряпки, говорят, что они порвались, и забирают домой, и им похер, что тряпки все уже засраны, Вору ют дверные коврики, если удается с ними обежать. А одного он застукал: сидел в подвале и срал. А от этого лестницы чище не станут. Срал в подвале! На газетку! Против пакистанцев он ничего не имеет. Они хорошо работают. Сильно пахнут. Из-за еды. Но работают хорошо. Он показывает мне подъезды, все недалеко от моего дома. В магазинах я буду встречаться с людьми, которые видели меня с ведром и шваброй. Мне осе равно. Оплата наличными, раз в неделю, говорит он. Просто постучись и дверь кабинета в пятницу. И получишь деньги. На что я их потрачу, ему плевать. Можешь потратить на шлюх, на детское порно, лишь бы лестницы были чистыми.

Мне дают ключи от подвала под его кабинетом. Там лежат швабры и моющие средства. Приходи рано. Чтобы взять хорошую швабру. Я и сам мыл лестницы. Ну ладно, это было давно. Но важно заполучить хорошую швабру. А иначе три не три, толку никакого. Главное хорошая швабра. Можешь одну домой взять, и моющих средств. Почему нет? Ты, похоже, отличный парень. Хрен с ним, лишь бы лестницы были чистыми. Начинай от дома. И чтобы я тебя до пятницы не видел. Все должно идти по плану. Деньги получишь в пятницу.

Когда я прихожу за Мартином, он играет с рыжим мальчиком. Первый друг в новом саду. Зовут Каспер, как мне сообщает его мама. Она ждет, когда они закончат играть. Или когда им надоест, чтобы забрать Каспера без слез.

Ко мне подходит воспитательница, дотрагивается до плеча:

— Мартин рассказал мне о вашей маме.

— Да.

— Я только хотела сказать, что нам… нам всем очень больно об этом слышать.

— Да.

— Пусть она выздоравливает.

Я чувствую, надо что-то сказать, но не знаю что. Какое-то время стоим, глядя друг на друга, потом она сочувственно улыбается и уходит. Я слышу, как она убирается в кухоньке, звон тарелок, вынимаемых из посудомоечной машины.