– Во многих кухнях невыносимая жара, бесконтрольное употребление вина, наличие острых ножей и горячий темперамент, свойственный шеф-поварам, нередко приводят к насилию. Однако насилие и совершенная кулинария есть вещи несовместные.
У Эскофье на кухне даже самые простые вещи казались совершенно иными. Например, человека, который обычно громко кричит, сообщая на кухню о заказах, принятых официантами, – его повсюду называют просто «крикун», – здесь называли «объявляющим»; впрочем, здесь и кричать-то строго запрещалось. Шефы и их помощники во время работы переговаривались исключительно шепотом.
– Горячее время на кухне – не время для горячих слов. Приготовление пищи – самое священное из искусств, и к нему нужно относиться с должным почтением.
Дельфина видела, что под конец рабочего дня Эскофье пожал руку каждому члену своей команды и каждому сказал: «Благодарю вас, шеф», даже судомойке.
– Тут вопрос уважения, – пояснил он жене. – У каждого из них должно быть желание когда-нибудь сменить меня на моем посту. – Он налил ей бокал «Моэ». Сам он пил редко и, как он выражался, «исключительно в медицинских целях». И не курил. Это Дельфине очень понравилось.
– Ну, а теперь еще одно, последнее блюдо, – сказал Эскофье. Солнце уже почти село, и он зажег натуральные восковые свечи, вставил их в серебряный канделябр и поместил его посредине накрытого для нее стола.
Последнее блюдо оказалось очень простым. Шесть крупных коричневых яиц, унция нежного сливочного масла и глубокая сковорода poêle. «Как ни странно, американцы со свойственным им очаровательным простодушием именуют poêle «сковородкой», хотя на ней не жарят, а скорее варят, и я не понимаю, откуда, собственно, взялось такое название», – вот и все, что Эскофье для этого потребовалось. Он разбил яйца в миску, но не слишком их перемешивал, добавил чуть-чуть соли и перца и поставил сковороду на самый слабый огонь. Затем одним быстрым движением наколол на острие ножа очищенную дольку чеснока и, держа ее на весу, словно некий приз, сказал с удовольствием:
– Мадам Эскофье! – Казалось, он пробует на вкус звучание ее нового имени.
Лицо у него слегка блестело от испарины – как, впрочем, и у нее. Если честно, то ее батистовая блузка, и юбка, и даже чулки насквозь промокли от пота, а длинные темные волосы совсем растрепались и выглядели неопрятно. Больше всего на свете Дельфине сейчас хотелось принять ванну и выпить стакан холодной воды. И все же, когда Эскофье торжественно произнес ее имя, она тут же забыла о своих страданиях.
– Мадам Эскофье, подойдите сюда.
Голубой огонек мерно гудел под poêle. Было так тихо, что Дельфина слышала собственное дыхание.
– Дельфина Даффис Эскофье, – снова сказал он. – Как очаровательно звучит, не правда ли?
Она стояла у того края длинного кухонного стола, где обычно трудилось подразделение «нарезальщиков» – то есть примерно на расстоянии вытянутой руки от Эскофье. Масло начинало таять. Он поднял руку с надетым на острие ножа зубчиком чеснока.
– Это мой секрет. Я всем говорю, что яйца готовились на особой серебряной сковороде и как раз это придает яичнице такой замечательный вкус.
– Почему же не сказать им, что это заслуга чеснока?
– Чеснок – пища крестьянская. Если они узнают, то могут счесть себя униженными.
– Но ведь пахнет-то чесноком! И они верят в «серебряную сковороду»?
– Конечно. Я ведь, в конце концов, Эскофье.
– И я теперь – тоже Эскофье.
– Да, – подтвердил он, явно довольный. – И эта истина мне чрезвычайно приятна.
И он поцеловал ей руку – медленно перецеловал все пальцы один за другим, не сводя с нее глаз. Дельфина чувствовала, какой жар исходит от его тела.
– А теперь, – тихо сказал он, – мы помешаем масло с помощью нашего секретного оружия, затем дадим яйцам чуть-чуть схватиться и снова помешаем. Нежно.
Затем он поправил себя:
– Нет, мешать нежно будете вы, мадам Эскофье. Я весь день для вас готовил. Теперь ваша очередь.
Дельфина отшатнулась с таким видом, словно сейчас стрелой вылетит из кухни.
– Но я не умею готовить! Во всяком случае, делаю это очень плохо.
– Мешайте, – сказал он тихо. Не приказал – пригласил.
– Нет, я не могу.
Он покачал головой.
– Можете. Я захотел, чтобы вы стали моей женой, в ту же минуту, как впервые увидел ваши глаза – они у вас совершенно бесстрашные. – Он вручил ей нож, и она взяла его, наклонилась над столом и стала мешать. Движения у нее были неловкими, осторожными и какими-то незавершенными. Она вообще едва прикоснулась к растопленному маслу.
– Так не пойдет, – прошептал Эскофье, взял ее за руку, ласково подвел поближе к сковороде и сам встал точно напротив. – Какой запах вы чувствуете?
– Масла.
– На данном этапе вам следовало бы чувствовать только запах сливок с легкой примесью чеснока. Когда пахнет маслом, это значит, что оно начинает подгорать. Нужный аромат не может быть создан на слишком сильном жару. Приверните пламя. Еще. Еще. Некоторые вещи нельзя торопить. Некоторые вещи требуют нежных рук.
Затем, взяв своей рукой ее руку с зажатым в ней ножом, а второй рукой обвив тонкую талию Дельфины, Эскофье просунул руку чуть дальше и очень осторожно, медленно вылил разбитые яйца в растопленное масло – точно золотую ленту прямо в центр сковороды.
Он стоял так близко, что Дельфина чувствовала на шее его быстрое дыхание. Она словно и сама пропитывалась тем жаром, что исходил от него.
– Одно мгновение, чтобы яйца схватились, и снова начинайте помешивать, – тихо сказал он. – Яйца не должны готовиться слишком быстро, иначе образуются комки, а этого следует избегать в первую очередь. Так что мешайте – медленно, нежно. Медленно. Вы понимаете?
Она понимала.
Так они стояли довольно долго – помешивая и ни о чем другом не разговаривая. Просто стояли, прислонившись друг к другу. Да слова им были и не нужны.
Наконец Эскофье отошел от нее, одним ловким поворотом ножа извлек мякоть из двух бриошей, затем порубил кусок масла мелкими кубиками. А Дельфина все продолжала мешать, стараясь не смотреть на мужа и по-прежнему ощущая исходивший от него жар; яйца на сковороде тем временем приобрели маслянистый оттенок и блеск, но были еще довольно жидкими.
– Finis[3], – прошептал он, приподнял ее волосы, поцеловал ее в шею и снял сковороду с огня. Затем посыпал содержимое сковороды рубленым маслом, добавил сливок и двумя поворотами ложки выложил готовые яйца в углубления, вырезанные в бриошах, а сами бриоши положил на фарфоровые тарелки.
Один вкус. Один поцелуй. И она пропала.
Воспоминания о тех мгновениях и теперь заставляли ее краснеть.
И вот пятьдесят пять лет спустя она должна была напомнить Эскофье о том вечере и обо всем остальном – когда он готовил только для нее одной, когда он занимался любовью только с ней одной. Когда он принадлежал только ей и больше никому.
Это был, в конце концов, ее последний шанс. Она умирала, уж это-то было совершенно ясно. И за все эти годы Эскофье так ни разу и не создал ни одного блюда в ее честь. Специально для нее. Короли, королевы, императоры, герцоги, герцогини, оперные певцы, кардиналы, дипломаты, клоуны, парикмахеры-стилисты (всяким там «помпадуршам»[4] было посвящено как минимум по два кушанья!), американские президенты, актрисы (а уж сколько кушаний было создано для Сары Бернар[5] – Дельфина просто со счета сбилась!), художники, музыканты, домашние хозяйки, завсегдатаи ресторана, персонажи любимых литературных произведений, зарубежные страны и даже девушка-цветочница – бесконечная вереница людей, для которых Эскофье создавал именные блюда. Даже последним пассажирам «Титаника» была дарована такая милость в виде целого пространного меню, придуманного Эскофье специально для того грандиозного, но в высшей степени несчастливого круиза. Но она, Дельфина, была забыта!
