Короче, когда я добрался до письма, было уже порядком поздно.

И вот я беру его в руки.

И чувствую… что-то не так.

Нечто струится сквозь мои пальцы.

Я держу конверт, а потом вскрываю его.

Ночь прохладная, как всегда весной.

Меня пробирает дрожь.

Вздрагивая, я вижу собственное отражение в экране телевизора и в стекле семейной фотографии.

У открытой двери похрапывает Швейцар.

Сквозь сетчатую дверь проникает ночной ветерок.

Гудит холодильник.

На мгновение мир вокруг меня замирает, – природа и вещи наблюдают, как я извлекаю из конверта… что?

Старую игральную карту.

Бубновый туз.

В призрачно-приглушенном свете гостиной я стою с картой в руке. И стараюсь несильно сжимать пальцы – словно она может помяться или рассыпаться от неосторожного обращения. На карте накарябаны три адреса – тем же неразборчивым, как курица лапой, почерком. Я медленно и очень внимательно читаю написанное. Стылая жуть ползет вверх по пальцам. А потом проникает внутрь меня, поднимается к горлу и начинает глодать извилины.

На карте три строчки:

Приподнимаю занавеску – есть кто на улице?

Пусто.

Чтобы выйти на крыльцо, нужно перешагнуть через Швейцара.

– Кто здесь? – спрашиваю я ночь.

Никто не откликается.

Ветерок начинает дуть в другую сторону, словно застеснявшись, что подглядел. Я стою на пороге. Один. Карта все еще у меня в руке. И я не знаю, кто там живет, по этим адресам. Улицы знаю, а дома – нет.

Удивительнее со мной еще ничего не приключалось, это точно.

«Ну и кто мог послать по почте такую вещь? – проносится в голове. – Что я сделал, чем провинился, как в моем почтовом ящике оказалась старая игральная карта с криво написанными чужими адресами?»

Возвращаюсь на кухню, сажусь за стол. Пытаюсь понять, что происходит и кто прислал обрывок плана моей судьбы – если у судьбы вообще есть на меня какие-то планы. Перед мысленным взором проплывают одно за другим знакомые лица.

«А может, это Одри? – спрашиваю я себя. – Марв? Ричи? Мама?»

Ничего не понимаю.

Внутренний голос подсказывает выбросить карту к чертовой матери – просто швырнуть в мусорный бак и забыть об инциденте. И в то же время одна эта мысль вызывает во мне острое чувство вины.

«Не похоже, чтобы это была случайность», – думаю я.

Швейцар подходит и обнюхивает карту.

«Черт, – вздыхает он. – Я-то думал, пожрать принесли».

Обнюхав несъедобную штуку в последний раз, пес замирает: видимо, размышляет, что бы такого сделать дальше. И поступает как обычно: плетется обратно к двери. Выписывает полукруг и ложится. Устраивается поудобней в шубе из черной и золотой шерсти. Глаза Швейцара безмолвно светятся, но я чувствую их темную глубину. Пес потягивается на жестком старом ковролине.

И смотрит на меня.

А я на него.

– Ну? – спрашиваю. – Чего надо?

«Да ничего».

– Ну и все.

«Ну все так все».

На этом мы завершаем беседу.

А я так и стою с бубновым тузом в руке. И ничего, ничегошеньки не понимаю.

«Ты бы позвонил кому-нибудь, а вдруг?..» – говорю я себе.

Телефон опережает меня и звонит сам. Может, это ответ?

Если трубку прижать к уху сильно-сильно, становится больно. Но я терплю. Слушаю.

Это мамин голос.

– Эд?!

Его я узнаю из тысячи. К тому же она орет, всегда орет в трубку…

– Здравствуй, мамуля.

– Не мамулькай мне, говнюк!

Отличное начало разговора.

– Ты, случаем, ничего не забыл сегодня?

Я лихорадочно роюсь в памяти, но не обнаруживаю подходящих мыслей или воспоминаний. Только карта поворачивается в пальцах и так и эдак.

– Да вроде ничего, ма…

– Как это на тебя похоже! – Мама не просто в ярости, она в бешенстве. Выплевывает вопрос прямо мне в ухо, я почти глохну. – А кто должен был, мать твою, забрать сраный журнальный столик из мебельного магазина, а, засранец?

Очаровательно, правда?

Я уже предупреждал, что мама любит ввернуть крепкое словцо. Предупреждал?

Ну так вот, она их не просто вворачивает. Она ими сыплет. Мама сквернословит без остановки, без паузы, без продыху – в любом настроении. Естественно, во всем виноваты мы – братец Томми и я. Мол, в детстве мы играли в футбол и ругались так, что листва облетала и птицы глохли.

– И что мне было делать? – пожимает плечами мама. – Отучить вас от брани я не смогла и потому решила расслабиться и получать удовольствие. Как говорится, с кем поведешься…

В общем, если беседа обходится без «говнюков», «тупиц» и «засранцев» в мой адрес, это просто праздник какой-то. И дело даже не в словах, а в том, как она их произносит. Мама не выговаривает ругательства – она ими плюется и швыряет, точно гранаты.

Из трубки в меня до сих пор летит разнообразная лексика – правда, я не слушаю. А надо бы.

– …И что, черт побери, я буду делать завтра? Вот придет мисс Фолкнер на чай, – я чашку на пол поставлю, мать твою за ногу?

– Мам, просто скажи, это моя вина.

– Да! Я так и скажу! – рявкает она. – Признаюсь, что мой сын – придурок! Он забыл заехать за журнальным столиком! Эд, ты придурок! Простую вещь сделать не можешь!

Эд, ты придурок.

Ненавижу.

– Ма, я все сделаю.

Но ее уже не остановить – и я опять отключаюсь. Смотрю на бубновый туз в руке. Он блестит.

Я трогаю его пальцем.

Щупаю поверхность.

И улыбаюсь.

Ему.

Бубновому тузу.

Потому что он – мой. Его прислали – мне. Не Эду-придурку. А мне – настоящему Эду Кеннеди. Будущему Эду Кеннеди. Не таксисту-недотепе.

Что мне предстоит?

И кем я стану?

– Эд?

Я молчу – думаю.

– Эд?! – взрывается мама.

Я подпрыгиваю – и выпадаю из забытья.

– Ты меня слушаешь или нет?

– Д-да… Слушаю, конечно…

Эдгар-стрит, 45… Харрисон-авеню, 13… Македони-стрит, 6…

– Извини меня, пожалуйста, – возвращаюсь я к беседе. – Забыл. Замотался и забыл совсем. Работы много, закрутился – извини. Завтра столик привезу, хорошо?

– Точно?

– Абсолютно.

– И не забудешь?

– Не забуду.

– Смотри мне. Тогда пока.

– Ой, стой! – торопливо несется мой голос по телефонным проводам. – Не вешай трубку, ма!..

Она нехотя откликается:

– Чего?..

Слова не идут с языка, но я должен, должен узнать. Про карту. Раз уж решил, что надо опросить каждого подозреваемого. Почему бы не начать с мамы?

– Чего тебе? – переспрашивает она чуть громче.

Мне удается выдавить из себя вопрос, хотя слова упирались до последнего и вставали во рту чуть ли не на распор.

– Ма, а ты мне сегодня по почте ничего не посылала?

– В смысле?..

– Ну…

Действительно, в смысле…

– Ну, маленькое такое…

– Что маленькое, Эд? Я спешу вообще-то.

Ну ладно. Надо говорить как есть.

– Игральную карту, ма. Бубновый туз.

На том конце провода повисает тишина. Она думает.

– И? – спрашиваю я.

– Что – и?

– Это ты его послала?

И тут она взрывается. Рев еще не достиг моих ушей, но невидимая рука высовывается из трубки, хватает за горло и мерно, методично встряхивает.

– Нет! Нет! Не я! – звенит в ее голосе мстительная ярость. – На хрена мне посылать тебе по почте карту? Я должна была отправить напоминание… – Тут она срывается на крик. – Насчет чертова журнального столика!

– Ладно, ладно…

Странно, почему я так спокоен?

Может, это карта действует?

Не знаю…

Хотя… Нет. Знаю. Это не карта. Я всегда такой. Спокойный. И жалкий. Потому что трусливый. Нужно гавкнуть на старую стерву, велеть ей заткнуться, – но я не смогу. Никогда. В конце концов, нужно же ей на ком-нибудь отыгрываться. С братьями и сестрами мама так себя не ведет – о-о-о, как она их любит! Мама готова им ноги целовать при каждом визите, а ведь дети нечасто балуют ее посещениями. Но братцы-сестрицы приехали и уехали. А я тут, под рукой. Островок стабильности в маминой жизни – всегда есть кого обругать.