– Я на них не стучал. И этот вот Толстячок однозначно на них не стучал, но вы все равно решили поразвлечься за его счет. Мир, говоришь? Гм… дай-ка я быстренько опрос проведу на эту тему. – Танцовщицы из группы поддержки сели, прижав к груди свои помпоны, словно в молитве. – Слышь, Толстячок, – обратился ко мне Полковник. – Как ты думаешь, мир?

– Мне вспоминается случай, когда в Арденнах немцы потребовали, чтобы американцы сдались, – ответил я. – И я на это предложение мира скажу то же самое, что генерал Мак Олиф сказал тогда: «Бред».

– Кевин, ну вот зачем ты пытался его убить? Он же гений. Твой мир – бред.

– Да ладно, чувак. Я же знаю, что это ты настучал, а мы должны были защитить честь друга, а теперь конец истории. Давай закроем эту тему. – Казалось, что Кевин говорит искренне, может быть, дело было в том, что Полковник славился своими дикими выходками.

– Давай так. Назови какого-нибудь нашего президента, который уже умер. Если Толстячок не в курсе, что он сказал перед смертью, тогда мир. А если знает – вы до конца своей жизни будете проклинать тот день, когда нассали в мои кеды.

– По-моему, это идиотизм.

– Хорошо, никакого мира. – И Полковник откинулся на спинку сиденья.

– Ну ладно. Миллард Филлмор, – придумал Кевин.

Полковник спешно повернулся ко мне, и в его глазах я прочитал вопрос: У нас вообще был такой президент? Я лишь улыбнулся:

– Когда Филлмор умирал, он был жутко голоден. Но его доктор считал, что отказ от пищи поможет ему победить лихорадку… или с чем он там слег. Филлмор без умолку твердил о том, как он хочет есть, и доктор наконец дал ему чайную ложечку супа. Ну, он говорит с сарказмом: «Кормят, как на убой» – и умирает. Перемирия не будет.

Кевин закатил глаза и ушел, а до меня дошло, что я мог бы приписать Филлмору любые предсмертные слова, главное было произнести их уверенным тоном, и Кевин, наверное, все равно бы мне поверил. Я пропитывался самоуверенностью Полковника.

– О, ты впервые повел себя как настоящий говнюк! – рассмеялся он. – Я, конечно, все условия тебе создал. Но все равно. Молоток!

К несчастью для Калвер-Крикских Никаких, в тот день они играли не с командой слепоглухих, а с какой-то христианской школой из центра Бирмингема – их команда была укомплектована громадными обезьяноподобными Гаргантюа с густыми бородами, которые к тому же совершенно не согласны были подставлять вторую щеку.

Счет в конце первой четверти был 20: 4.

И вот тут стало весело. Полковник оказался главным заводилой.

– Пол! – закричал он.

– СТЕНЫ! – ответила толпа болельщиков.

– Окна!

– КРЫША!

А потом все хором:

– А У НАС ОЦЕНКИ ВЫШЕ!

– Виват! Виват! Виват! – вопил Полковник.

– МЫ ГЕНЕРАЛЫ, А ВЫ – СОЛДАТЫ!

Группа поддержки наших соперников попыталась ответить:

– Посмотрите, посмотрите, на вас шапочки горят! Если не угомонитесь, попадете прямо в ад!

Однако у нас фантазия работала получше:

– Краснее!

– ЗЕЛЕНЕЕ!

– Чернее!

– СИНЕЕ!

– ВЫ ХОТЬ И ВЫШЕ, НО МЫ – УМНЕЕ!

Когда в любом уголке страны кто-то соберется пробивать штрафной, фанаты бушуют, как только могут, орут, топают ногами. Но толку от этого никакого, потому что спортсмены привыкают не обращать внимания на такой шум. И в Калвер-Крике мы выработали другую стратегию: сначала все вопят и орут, как и приличествует ситуации. А потом все вдруг говорят: «Тсс!», и в зале наступает полная тишина. Так что как раз в тот момент, когда ненавистный противник, владевший мячом, останавливался, собираясь бросить его в корзину, Полковник вставал и кричал что-нибудь вроде:

– Бога ради, сбрей уже волосы на спине!

Или:

– Моя душа нуждается в спасении. Вы меня не исповедуете после броска?!

К концу третьей четверти тренер команды из Христианской школы попросил тайм-аут и пожаловался судье на Полковника, сердито тыча пальцем в его сторону. Мы проигрывали со счетом 56: 13. Полковник встал:

– Что такое? Проблемы какие-то?!

Тренер заорал:

– Ты моим игрокам мешаешь!

– ТАК В ЭТОМ-ТО И СМЫСЛ, ШЕРЛОК! – прокричал Полковник в ответ.

Судья выгнал его из зала. Я ушел с ним.

– Меня уже тридцать седьмой раз подряд вышвыривают, – сообщил он.

– Хреново.

– Да. Раз-другой мне приходилось идти на реально безумные выходки. Однажды я выбежал на площадку секунд за одиннадцать до конца и спер мяч у противников. Не очень-то хорошо это смотрелось. Но мне надо свою звезданутую репутацию поддерживать.

Полковник бросился бежать, радуясь своему изгнанию, и я потрусил за ним по пятам. Мне тоже хотелось быть звезданутым, хотелось быть ярким человеком и постоянно отжигать. Но пока я просто довольствовался знакомством с такими людьми, которым был нужен так же, как комете нужен хвост.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ доктор Хайд попросил меня задержаться после урока. Представ перед ним, я впервые осознал, насколько он ссутулился, и он вдруг показался мне очень грустным и каким-то старым.

– Тебе нравятся мои лекции, да?

– Да, сэр.

– На обдумывание теории буддистов о всеобщей взаимосвязи у тебя есть целая жизнь. – Учитель говорил так, словно весь текст написал ранее, выучил наизусть, а теперь читает по памяти. – Но глядя из окна, ты упустил не менее интересное положение буддизма – их рекомендацию в любой момент повседневности находиться в настоящем, присутствовать в текущем мгновении. Быть на уроке. А потом, когда он закончится, присутствовать там, – сказал он, указывая кивком головы на озеро и холм.

– Да, сэр.

В ПЕРВОЕ ЖЕ ОКТЯБРЬСКОЕ УТРО я понял, что что-то не так, как только у меня хватило сил подняться, чтобы выключить будильник. Постель как-то странно пахла. И ощущения тоже были какие-то непривычные. Через минуту туман в голове более-менее рассеялся, и до меня дошло: мне было холодно. То есть, по крайней мере, маленький вентилятор захотелось выключить.

– Холодно! – заорал я.

– О боже. Сколько времени? – раздалось сверху.

– Восемь ноль четыре, – ответил я.

Полковник, у которого будильника не было, но который почти всегда просыпался и принимал душ до того, как прозвонит мой, свесил с кровати свои коротенькие ножки, спрыгнул и бросился к комоду.

– Похоже, возможность принять душ я уже проворонил, – сказал он, надевая зеленую футболку баскетбольной команды Калвер-Крика и шорты. – Ну и ладно. Всегда можно отложить на завтра. И не холодно. Градусов двадцать семь есть.

Хорошо, что я спал в одежде – мне оставалось лишь обуться, и мы с Полковником разбежались по классам. Я изящно плюхнулся на свое место: у меня было еще двадцать секунд в запасе. Когда на середине урока мадам О'Мэлли повернулась к доске и принялась что-то писать, Аляска передала мне записку:

Хорошо взлохматился. В обед пойдем заниматься в «Макдоналдс»?

У нас всего через несколько дней намечался первый серьезный тест по математике, поэтому Аляска собрала шестерых ребят из нашего класса, которых она не считала выходниками, и утрамбовала в свою крошечную голубую двухдверку. В результате довольно удачного стечения обстоятельств у меня на коленях оказалась весьма симпатичная девушка Лара, которая училась тут уже второй год. Она родилась в России или типа того и говорила с легким акцентом. Поскольку нас от этого самого отделяло всего четыре слоя одежды, я воспользовался такой возможностью и представился.

– Я ти-ибя знаю. – Она улыбнулась. – Ты друг Аляски из Флори-иды.

– Ага. Подготовься отвечать на идиотские вопросы, потому что в математике я ноль, – предупредил я.

Она собралась было что-то ответить, но ее вдруг с силой прижало ко мне: Аляска очень резко сорвалась с места.

– Дети, познакомьтесь с Голубым Цитрусом. Его так зовут, потому что он «лимон»[7], – сказала Аляска. – Голубой Цитрус, это дети. Может, вам лучше пристегнуться, если отыщете ремни. Толстячок, тебе, наверное, разумнее будет послужить ремнем для Лары.