За ним громадной неотлучной тенью следовал телохранитель.

Борис Ефимович прошел мимо светильников, коими щедро были увешаны стены, Леня едва не задел головой внушительных размеров вычурную люстру, блистающую хрусталем и позолотой, – и они оказались перед дверью туалета. Рейн хотел было войти туда, но Леня мягко придержал босса за плечо и сказал:

– Борис Ефимыч…

Тот досадливо тряхнул головой и затоптался на месте, показывая, что ему не до этих бодигардских перестраховочных штучек, но Леня вежливо, но твердо добавил:

– Борис Ефимыч, Елена Константиновна меня тотчас же уволит, если узнает, что я не…

– Да иди, осматривай сортир на предмет обнаружения чеченских террористов, пластиковой взрывчатки и восемнадцати озлобленных киллеров! – раздраженно буркнул Рейн, по всей видимости, переживавший не самые лучшие ощущения в своей жизни.

Леня тотчас же потянул на себя дверь «Gentleman» и исчез за ней. Борис Ефимыч переступил с одной ноги на другую, несколько раз дернул коленом, а потом, очевидно, не зная, куда девать пожиравшее его напряжение – да еще по такому смехотворному и оскорбительному для крупного банковского деятеля поводу! – вынул из кармана бумажку с рисунком кошачьей лапы.

Нет. Это не сын. Сын так не нарисует. Это профессиональный художник делал, не иначе. На лапе выписан каждый штрих, каждая деталь. Что бы это могло значить? Чья-то глупая шутка?

Тогда, надо признать, шутил человек очень ловкий, если он сумел прицепить эту бумажку на спину Бориса Ефимовича, невзирая на то что вокруг торчали телохранители. В том числе и этот болван Леня.

Ну что он там так долго?

И вся эта катавасия – из-за жены: она каждый день читает нотации телохранителям, как лучше и основательнее охранять ее бесценного муженька. Бесценного… да уж конечно, не самого дешевого. Все-таки банкир… управляющий крупным и надежным банком… банком… а-а-аа-а, да где же он там?!

Скорбные размышления несчастного Бориса Ефимовича прервал долгожданный Леня. Он высунулся из-за двери и сказал:

– Все нормально, шеф.

– Дармоеды… – простонал банкир и быстрыми семенящими шагами ворвался в туалет. Влетел в ближнюю ко входу кабинку и, выронив из скрюченных пальцев скомканную бумажку с нарисованной кошачьей лапой, начал лихорадочно расстегивать «молнию».

Неправду говорят, что самое большое удовольствие – это оргазм или кокаиновый кайф. Самое большое удовольствие – это вот так попрыгать перед дверью туалета на полусогнутых, а потом ворваться в кабинку и далее – действовать по известному всем правилу.

Борис Ефимович полуприкрыл глаза и, застегнув «молнию» на брюках, вздохнул. Вот теперь можно и домой. Он опустил глаза и увидел валяющуюся на кафельном полу бумажку. Она была скомкана, и потому нарисованная лапа съежилась и почему-то приобрела угрожающий вид.

Рейн ухмыльнулся и поддел ее туфлей.

Шутнички.

В тот же самый момент над ухом Бориса Ефимовича что-то глухо ударило, он нервно дернулся – и тотчас же почувствовал, как чьи-то мощные жесткие пальцы ухватили его за горло.

Борис Ефимович выпучил глаза, захрипел и метнул мутнеющий взгляд туда, откуда выпростались эти пальцы и…

Он увидел белую пластиковую переборку, отделяющую одну кабинку от другой. Переборка была пробита, и из пробоя торчала чья-то голая рука, перевитая выпуклыми напружиненными мускулами. Пальцы этой руки держали банкира Рейна за горло, и Борису Ефимовичу хватило двух секунд, чтобы понять, что это – конец и никто его не спасет.

Рейн вцепился было слабеющей рукой в запястье своего убийцы и попытался надавить пальцами на болевую точку, которую ему показывал недавно Леня… но ему почудилось, что он сжимает пальцами камень.

А потом ватная тишина и покой впорхнули в светлеющую голову Бориса Ефимовича, и он уже не ощущал, как его ноги скользнули по кафелю и он мягко сполз по пробитой переборке на пол. Его перекошенные губы посинели, дернулись последний раз – и замерли.

Закатились стекленеющие глаза…

Леня стоял в двух метрах и слышал, как сначала что-то грохнуло – очевидно, Борис Ефимыч так спешил справить нужду, что угодил локтем в пластиковую переборку, – а потом послышалось сопение, нисходящее на нет. Леня ухмыльнулся: это еще ничего. Вот его прежний хозяин, авторитет Маметкул, страдавший запорами, – вот у того было звуковое сопровождение покруче!

Однако Борис Ефимыч что-то не спешил выходить. Леня кашлянул, потом начал переминаться с ноги на ногу. Зазвонил мобильник.

– Я слушаю, – сказал телохранитель.

– Леонид, – послышался визгливый голос Елены Константиновны, почтенной супруги Бориса Ефимовича, – где там твой босс? Почему он до сих пор не дома? Марта давно уже приготовила ужин, только Бориса Ефимыча и ждем.

– Сейчас, – сказал Леня и, потеряв терпение, распахнул дверь кабинки, – сейчас, Елена Кон…

– Леонид, почему вы молчите? Где Борис Ефимыч? Леонид, это безобразие! Я вас уволю, Леонид! Лео…

Леонид стоял с отвисшей челюстью. Мобильник вывалился из разжавшихся пальцев и упал на пол.

Борис Ефимович Рейн лежал на полу. Одна его рука растопыренными пальцами упиралась в пластиковую переборку, словно желая процарапать ее, вторая была откинута в сторону и обнимала унитаз, как родное и близкое существо. Ноги были поджаты под себя, лицо…

Вот лица Бориса Ефимовича телохранитель Леня рассмотреть не успел. Потому что он услышал за спиной еле уловимое движение, хотел было повернуться, рука привычно скользнула по боку, ища пистолет, – в этот момент Леня совсем забыл, что все оружие сдается при входе в клуб, и правило это обязательно для всех, – но ничего более Леонид сделать не успел.

Страшный удар в голову заставил перевернуться белоснежный потолок, кафельные стены метнулись перед глазами Леонида, а потом в лицо одним прыжком, как хищная кошка, бросился пол, остро и холодно вонзился в лоб, в нос, в надбровные дуги. Стало очень больно, но боль тут же забилась куда-то далеко – в самый тихий и незаметный уголок обрушившейся на Леонида сверху тьмы.

И он уже не слышал, как заработал кран, выливая теплую воду на руки, только что легко и непринужденно лишившие жизни двоих человек. Убийца вымыл руки, а потом в пространство туалета скользнул мелодичный смешок и тихий голос произнес:

– Наверно, вот это и называется – мочить в сортире…

Виктор Иванович Семин очень удачно провел время. Надо сказать, что он и раньше не жаловался на недостаток досуга, но сегодня ему понравилось особенно: его парни подтянули отличных девочек, которые никого не утомляли кокетством и отказами, а делали все, что от них требовалось. Виктор Иванович в очередной раз с сожалением припомнил Рейна, который сам себе портил жизнь, завязнув в «вечных семейных ценностях».

Какие такие вечные ценности? Стерва-жена, пилящая Борьку вне зависимости от того, есть ли у нее для того основания или нет? Два сопляка-сына, которые окончательно избаловались и отбились от рук? Или, быть может, Рейн не такой уж тюфяк, раз завел горничную Марту, сдобную хохлушку польского происхождения? Да нет… вряд ли. Такой удачливый, рисковый и смелый в финансовых делах, Борис Ефимыч всегда был возмутительным рохлей, болваном и лохом в плане женщин. Еще с университета. Нашел себе одну клушу, женился на ней – и доволен.

Впрочем, каждому свое…

Виктор оттолкнул от себя голую девицу, которая, кажется, окончательно возомнила, что его, Семина, мужское достоинство – это карамелька и ее можно держать во рту сколь угодно долго. Начал одеваться. Из брюк вывалилась та самая бумажка с кошачьей лапой.

Семин поморщился, но подобрал ее и снова положил в карман. Он сам не знал, что заставляло его не выкидывать этот рисунок. Он уже говорил по этому поводу со своим другом Владимиром Каллиником, делился тревогами, которые, как утверждал Владимир, выстроены на пустом месте. Ерунда. Дескать, все это – чей-то дурацкий розыгрыш. Розыгрыш… Не знаю, не знаю, думал Семин. Неизвестно, что сказал бы Каллиник, если бы ему самому прислали эту лапу, от которой – хотя Семин и не был особо чувствительным человеком – мороз драл по коже.