Прямо под полотном пятнадцатого столетия, изображавшим возвращение блудного сына, сидел президент лондонского отдела финансовых услуг, входившего в состав могучей американской страховой компании. Из 30 миллионов долларов своего ежегодного вознаграждения он выделил 500 000, чтобы потратить их, con brio, [64]на аукционе «Старперов», и думал сейчас о том, что, если бы результаты этого года были хорошими (пока что-то не похоже), он смог бы списать эти деньги на операционные издержки. В прошлом году один из его коллег исхитрился таким манером вывести свои аукционные расходы из-под обложения налогом, что, вообще говоря, лишено всякого смысла, раздраженно сказал ему президент, если налогов ты просто не платишь.
— …Выдающуюся поддержку со стороны финансового сообщества, — продолжал председатель. — Я хотел бы выразить особую благодарность Джону Вилсу из «Капитала высокого уровня», уже долгое время помогающему нам в нашей работе. Присутствовать здесь сегодня Джон не смог, однако он с чрезвычайной щедростью заказал три столика, уплатив за них двойную цену, а затем вернул их нам, чтобы мы могли вторично продать эти места. Джон всегда проявлял огромную заботу о наших пенсионерах.
Кое-кто из сидевших в зале начинал терять терпение. Оно, конечно, забавно — влезть в строгие вечерние костюмы или нацепить бриллианты и пить то самое шампанское, подачу которого в их гримерные особо оговаривают в контрактах некоторые из самых скандальных рок-звезд, — однако период устойчивости внимания большой продолжительностью у пришедших на аукцион людей не отличался, им требовался сильный раздражитель, какое-то действие: они хотели увидеть, и поскорее, как переходят из рук в руки огромные суммы. Принадлежавший одному из самых поворотливых банков отдел продажи фондовых акций уже принялся раскачивать свой столик, сопровождая речь председателя какофонией фарфора, стекла и столового серебра. Аналитик другого отдела продаж, молодой человек, на чьем лацкане красовалась табличка «Можете звать меня Гасом», поднял голову от своих колен — от меню, с оборотной стороны которого он только что втянул в себя, посапывая, «дорожку» кокаина, вытер тылом ладони нос и в порыве химического веселья вскричал: «Покажите мне ваши денежки».
— …Без дальнейших проволочек, — поспешил закруглиться председатель, — представить вам распорядителя нашего вечера, явившегося сюда после тяжких трудов в телестудии, мистера Терри О’Мэлли!
Из-за широкой черной ширмы, на которой был закреплен защищенный стеклом фрагмент фрески, выступил Терри — седые локоны, румяные щеки и совершенно несуразный галстук-бабочка из зеленого бархата.
— Ну что, жирные капиталистические свиньи? — начал он. — Пора вам порыться по карманам. И сидите тихо. Если честно, ваша орава еще и похуже помешанных из «Собачьего бунгало». Смотрите у меня, я ведь могу приказать, чтобы всех вас накачали успокоительным. И давайте сразу развяжемся с вопросами о случившемся прошлым вечером: да, это было несчастьем и не было нашей виной, и — да, мы застрахованы… О реакции Лизы я вам потом расскажу. Бедная девочка, можно подумать, что она никогда прежде не сталкивалась нос к носу со жмуриком… Итак. Первый лот. Для тех, кто неравнодушен к культуре. Приобретя его, вы получите два билета на вечер в Байройте. Нет, сэр, это не столица Ливана, это столица Вагнера. Вы сможете погулять за кулисами Королевского балета и посмотреть любые его два спектакля, которые выберете сами. Вам также выдадут гравюру, подписанную самым прославленным художником Британии Лайэмом Хоггом. И наконец, вы сможете позавтракать в увенчанном всяческими наградами ресторане «Зеленая свинья», его еще по телевизору все время показывают, с выдающимся писателем и критиком — так тут написано — Александром Седли. Начнем с двадцати пяти тысяч фунтов. Ну давайте, прижимистые сукины дети, давайте. Предупреждаю, первые лоты — самые ценные. Будете потом локти кусать и думать: ну почему я их упустил, заплатив в два раза больше за то, что и вполовину не так здорово? Да, вижу. Пятый столик. Тридцать тысяч? Хорошо. Ваше слово, мадам.
Лот ушел за 95 000 фунтов и достался «Можете звать меня Гасом». Тот встал и направился к сцене, чтобы получить свой конверт.
— Прежде чем вы подниметесь ко мне, дружок, — сказал Терри О’Мэлли, — я хотел бы представить нашу звездную гостью. Вы и отдаленного представления не имеете, во что обошлась ее доставка сюда из Голливуда. Однако «Старперы» денег не жалеют, — да я уверен, что и молодые люди, сидящие за четырнадцатым столиком, были бы не прочь спустить на нашу гостью все свои денежки… Все верно, это она, единственная и неповторимая… Эвелина Белле!
В зале поднялся рев, многие повскакивали на ноги, когда два обритых наголо бугая с витыми проволочками за ушами вывели на сцену стеснительного обличил актрису, такую маленькую и бледную в обыденной жизни.
Она остановилась под величавым полотном «Юдифь и Олоферн», написанном в 1862 году обитателем только-только открывшегося тогда сумасшедшего дома.
— Спасибо всем, — сказала Эвелина, и огромные алые губы ее приоткрылись, показав ослепительно-белые зубы. — Надеюсь, все вы станете повышать ставки, зная, что каждому победителю я буду пожимать руку.
— Ой, да брось, Эвелина, — сказал Терри. — Пообещай им по поцелую.
— Поздравляю, — сказала Эвелина, подставляя Гасу щеку. — Вы, типа того, любитель оперы?
— Нет, отродясь ни одной не слышал, — ответил Гас. — Я просто хотел пустить пыль в глаза девушке, с которой у меня сегодня свидание.
— Что же, желаю вам удачи, — сказала Эвелина.
— Но только если она вам и за девяносто пять кусков не даст, — прибавил Терри, — не приходите плакаться в мою манишку!
9.45 вечера — в люксе сэра Фрэнсиса Дрейка, отель «Парк-лейн Метрополитен» — мужчина в бордовом нейлоновом пиджаке и черном галстуке бабочкой поставил перед президентом компании «Пицца-Палас» Найджелом Солсбери микрофон и несколько раз постучал по нему пальцем, заставив расшумевшихся гостей повернуть в его сторону головы и притихнуть.
Р. Трантер почувствовал, как что-то стягивает ему желудок и ослабляет мочевой пузырь. Пенни Мак-Гуайр положила на его руку успокоительную ладонь, а из ладоней самого Трантера едва ли не фонтанами ударил пот.
В самом начале Найджел Солсбери голосовал против учреждения книжной премии, поскольку считал, что продавать больше пиццы она не поможет. Однако в последние несколько лет он обнаружил, что внимание общества не лишено коммерческой ценности. Каждый год его главный кулинар изобретал новую пиццу, так или иначе связанную с очередным лауреатом премии. Книга, в которой описывалось путешествие по австралийской глуши, естественным образом породила «Пылкую австралийку» — ломтики обожженного на открытом огне мяса (предположительно кенгуриного) поверх темно-бурой лепешки с высушенными овощами; биография Гитлера привела к созданию пиццы вегетарианской. Ни та ни другая большим спросом не пользовались, зато издатели остались довольны.
Трантер, поднеся ко рту бокал, окинул взглядом комнату. Обед казался ему нескончаемым, к тому же он устал объяснять миссис Джонс, супруге мистера К.-Р. Джонса (региональное развитие), кто такой Альфред Хантли Эджертон. Ворот его сорочки оказался слишком тесным, а когда подали каре ягненка в собственном, весьма скудном, соку и со стручковой фасолью, Трантер обнаружил, что его распаренное тело надумало вызывать из прокатного саржевого костюма поселившихся в оном призраков банкетного прошлого.
Произнеся речь о росте объема продаж компании «Пицца-Палас» и открытии новых торговых точек на северо-западе страны, Найджел Солсбери передал слово председателю жюри, бывшему министру транспорта, который, предположительно, любил читать книги.
Грамотный Политик объяснил своим слушателям, какая это для него честь, и перешел к описанию невероятной сложности стоявшей перед жюри задачи.
Трантер вонзил ногти в кожу ладоней. Милостивый Боже, думал он, прошу Тебя, пусть это поскорее закончится; впрочем, спустя недолгое время он с удивлением обнаружил, что к его затяжной агонии примешивается своего рода приятное возбуждение. Ему вдруг представилось, что все прожитые им годы вели именно к этому мгновению, и теперь Трантер был не прочь его растянуть. Он знал, что победа будет за ним. А истоком всего было усердие, с которым он учился еще в начальной школе; официально детей там по рангам не разделяли, однако для всех было очевидным, что Трантер — первый ученик класса. Потом школа средняя, Оксфорд, первые годы самостоятельной жизни… Он твердо держался того, во что верил. Его разносные рецензии, печатавшиеся в газетах, в журналах, в «Жабе», служили высокой критической цели: очищать мир от «возвышенных подделок», раскрывать читателям глаза, нападать на «литературный истеблишмент» с его ленивым притворством. Он стремился не к беспристрастности, но к самовыражению. И ему потребовалась подлинная отвага, чтобы писать именно так, пусть даже анонимно, — объяснять, почему очередной баловень прессы — это пустой надувала, гроб повапленный; почему тот или иной обвешанный наградами старый дурак есть всего-навсего давний член шайки, сплоченной обоюдным… обоюдной… Да какая разница чем! Трантер отпил глоток подаваемой в «Метрополитен» домашней риохи.
