— Надеюсь.

— Ну а если на этот раз сорвется, ты всегда можешь вернуться к беллетристике. За романы больше премий дают.

— Не мой жанр.

— Ты же один роман уже написал, разве нет?

— Только один.

— А почему второй не пишешь?

— Творческий кризис, я так полагаю.

— Творческих кризисов не бывает, — заявил Патрик. — Ведь так, Пенни? Творческий кризис — это когда бог говорит тебе: закрой хлебало.

Однако Трантер слушал его вполуха. К стоявшим у одного из огромных, выходящих на Парк-лейн венецианских окон Энтони Кейзнову и двум лебезившим перед ним женщинам в платьях с низким вырезом на спине присоединился человек, которого Р. Трантер ненавидел сильнее, чем кого-либо на свете: Александр Седли, от приговора коего зависела сейчас вся его жизнь. «Ты меж людей единственный, с кем встречи я избегал», [62]— подумал Трантер (цитата застряла в его памяти со времени какого-то школьного экзамена). Интересно было бы узнать, как обошелся Седли с его покаянным письмом, — ответить самодовольный ублюдок, разумеется, не потрудился.

Теперь — увидел сузивший глаза Трантер — голоспинные Цирцеи принялись обхаживать облаченного в дорогой смокинг Седли: блондинка, притворившись, будто она что-то обронила, практически уже делала ему минет. Однако еще хуже этого был бессознательный язык жестов, на котором общались двое мужчин. Ладонь Седли лежала на плече улыбавшегося Кейзнова: картина настолько знакомая, что Трантер похолодел. Подобную позу принимают обычно школьный староста и его постоянный любовник. Черт, подумал он. Ну разумеется. Некое жуткое претенциозное взаимопонимание, результат совместной учебы, дружеского обмена сладостями и содомии. Нет, вы на них только взгляните. Бляди.

— Я ее книгу так и не осилил, — говорил между тем Патрик. — Ты ее читал, Ральф?

— Кого?

Кого именно, Трантер так и не узнал, потому что к нему подошла и представилась молодая женщина, автор ежедневной колонки в газете.

— Можно задать вам несколько вопросов?

— Конечно. — Он взглянул на Пенни. Та пожала плечами: дело твое.

— Вы впервые получаете премию? — спросила журналистка.

— Я ее еще не получил.

— О, извините. Так это что, роман?

— Нет, это биография.

— А, понятно. Что дало вам ее идею?

Трантер изумился:

— Что значит «дало идею»?

— Ну, вы же понимаете. Он кто — ваш родственник, тот, про которого вы написали?

— Эджертон? Нет, он великий викторианский писатель.

— Ясно. А личные вопросы можно?

Журналистке было лет двадцать пять. Трантер и ответил бы отказом, но не хотел, чтобы она накатала о нем нечто неблагожелательное — он-де высокомерен или несговорчив, — и потому согласился:

— Давайте.

— Вы ведь Кембридж закончили, верно?

— Нет, Оксфорд.

— А этот, как его… Эджуорт?

— Эджертон.

— Да, правильно, Эджертон. Он еще жив?

— Нет. Умер в тысяча восемьсот девяносто восьмом.

— Какая жалость, — сказал журналистка. — А я его процитировать хотела. Скажите, ваша жена рада, что вы получили премию?

— Я не женат, — ответил Трантер. — Послушайте, где вы черпаете сведения? Как отыскиваете факты?

— Из интернета беру. В основном из «Энцикломелочи точка ком».

— А записывать вы ничего не собираетесь? Для памяти?

— Нет-нет, все в порядке. И так запомню. Вы не знаете, который тут мистер Казенови?

К 7.30 Габриэль и Дженни завершили пятнадцатиминутный переход от станции к больнице «Глендейл». Сидевший в сторожке привратника Дэйв просто помахал им рукой, когда они прошли мимо него и повернули к «Уэйкли». Габриэль понимал, что Дженни молча вглядывается в установленные Государственной службой здравоохранения таблички — «Отделение лежачих больных», «Электрошоковая терапия» — и что ей понемногу становится не по себе. Первое посещение психиатрической лечебницы способно всякого напугать.

— Все в порядке, Дженни? — спросил он.

— Да вроде бы.

— Вы не волнуйтесь. Там просто сидят и смотрят телевизор несчастные люди. Смотрят телевизор и курят.

Он уже начал жалеть о том, что взял ее с собой. Для второго свидания все происходившее было в высшей степени неромантическим.

Когда они вошли в вестибюль, Роб, дежурный санитар, попросил их немного обождать.

— Простите, — сказал он, — у нас тут сегодня дым коромыслом. Привезли нового паренька. Очень неспокойного. Пришлось послать за доктором Лефтрук, она к тому времени уже домой ушла. Через пару минут все успокоится. Беда в том, что он и остальных пациентов перебаламутил. Это как бегущий по полю огонь. А они ведь, хоть и кажутся спокойными, половину времени по самому краешку ходят.

Коридор, что вел в основное здание, был темен. Только из комнаты, в которой днем проводились занятия по групповой терапии, и пробивался в него тусклый свет; впрочем, он все равно выглядел как туннель сужавшейся в перспективе тьмы. Дженни облизала губы. Откуда-то из глубины здания доносились негромкие стоны.

Они молча разглядывали «картины», которыми были украшены стены маленького вестибюля. Габриэль натянуто улыбнулся:

— Простите, Дженни. Обычно здесь все иначе.

Послышался дробный топоток бежавшего куда-то человека — в больнице знак всегда недобрый, Габриэль усвоил это за те годы, что приходил к брату. И снова настала пугающая тишина.

На окнах квадратного вестибюля висели шторы с рисунком из оранжевых и коричневых квадратов. Вдоль стен стояло с десяток жестких стульев, на дешевом деревянном кофейном столике лежали старые журналы.

Габриэль был доволен тем, что за все время долгого разговора с Дженни в своей квартире не допустил ни одного серьезного промаха: он смог сохранить показной профессионализм, а Дженни, умница, еще и помогала ему, тактично подтверждая, что это игра, и ничего не говоря о предстоящем процессе. А между тем факт оставался фактом: он чувствовал, что созвездия его мира, так долго сохранявшие неподвижность, в последние несколько дней начали понемногу крениться и покидать прежние места.

И еще по временам он чувствовал, что его жизнь — не правильное повествование, не последовательность событий, а череда бессвязных картинок, фрагментов какого-то гораздо более пространного сна. И Каталина тоже была таким вырванным из водоворота фрагментом. Все, делавшее жизнь терпимой, основывалось на допущении, что ты вправе ждать вознаграждения или хотя бы постоянства, что способен нечто построить. И Габриэлю было слишком трудно смириться с тем, что и Каталина и чувства, которые он к ней питал, ни к чему подобному отношения не имели; что она была лишь пузырьком, выскочившим на гладь потока и задержавшимся там благодаря совершенному поверхностному натяжению, — пузырьком ничуть ни менее реальным оттого, что он оказался прозрачным, недолговечным и вскоре вновь поглощенным стихией, которая его породила, унесенным течением времени. Все те годы, в какие он знал Каталину и верил, что любит ее, были на деле пронизаны ощущением совсем иного рода: понимание быстротечности времени делало его чувство схожим не столько с любовью, сколько с умиранием. По-настоящему соединиться с нею он мог лишь после смерти, в иных местах, при ином порядке бытия.

Не давало ему покоя и то, что он прочитал в Коране: странная — но при этом мучительно знакомая — ожесточенность утверждений и отсутствие чего бы то ни было, кроме самих этих утверждений. Распространенное историческое объяснение, состоявшее в том, что это качество Корана всего лишь отражает отчаянную социальную и коммерческую потребность арабов Полуострова в современном единобожии — и облегчение, которое они ощутили, когда обрели его, — было привлекательным, но неполным. Габриэль вздохнул. Возможно, иллюзорная реальность этой книги с ее последовательностью «услышанных» назиданий была ничуть не более странной, чем альтернативные реальности, заселявшиеся людьми двадцать первого века.

Выходящие в коридор двойные двери растворились, из отделения вышли трое. Одетая по моде женщина лет сорока с чем-то и подросток, предположительно ее сын. Их сопровождала доктор Лефтрук, главный психиатр «Уэйкли», — Габриэль часто беседовал с ней о состоянии Адама. Доктор Лефтрук ушла за стеклянную перегородку, в свой кабинет, оставив мать и сына в вестибюле. У мальчика были вьющиеся волосы и легкая россыпь прыщей на подбородке. Глаза его казались остановившимися, и Габриэль решил, что беднягу накачали успокоительными. Мальчик смотрел на вестибюль, но явно ничего не видел. Однако Габриэля поразили другие глаза — матери. Лицо ее выглядело растянутым страданием; что-то прорезало между бровями этой женщины глубокую вертикальную линию, оттянуло ее рот вниз, создав мучительную гримасу. Она обнимала мальчика, прижимая его к груди.