— А банкам-то это было зачем? — спросил Уэтерби.

— Тут все просто. Надбавка, которую я плачу, покупая страховку, довольно сильно перекрывает текущие проценты, которые банк выплачивает держателям БББ. Остальное идет банку, это его плата за риск. А покупателей этого дерьма всегда хватает, и некоторые из них рады довольствоваться деривативами. В итоге банку остается лишь постараться, чтобы эти операции оказались для него нерасходными и имели нулевой риск.

— Фантастика, — сказал Уэтерби.

Губы Вилса шевельнулись — так, точно ему захотелось улыбнуться.

— Это еще не все. Теперь пойдет часть самая каверзная, Саймон. Сосредоточьтесь. Разобравшись и в ней, вы сможете позвонить Сузанне Расселл из Эйч-Эс-Би-Си [39]и пригласить ее на ланч. В сравнении с этим все остальное — пустяковые забавы. Так вот. Дело в том, что каждый раз, как Джонни выписывал мне или таким, как я, страховку тройного Б, он, по сути дела, создавал новый кредит. А затем соединял эти кредиты — обмены проблемными кредитами — в новую разновидность синтетических облигаций, которыми также мог торговать! И что получилось? — комиссионные возросли, прибыли тоже, рынок жил и дышал. Вот это и вправду фантастика!

Саймон Уэтерби начинал понемногу бледнеть.

— Да, но ведь эти новые кредиты не обеспечивались никакими опорными обязательствами, так? Дополнительные дома не строились, новых ссуд никто не получал, реальных облигаций не выпускал.

— Ну вот, вы поняли, — сказал Вилс. — Они дублировали изначальные ипотечные облигации, но с одной существенной разницей. Дома-то ни за одной из них и не стояло. Единственным активом, который обеспечивал синтетическую облигацию, было мое групповое пари с банком. Беда, правда, в том, что у этих обеспеченных долговых обязательств отсутствовала какая-либо ликвидность. Они просто-напросто прилипали к пальцам банков.

— Господи, Джон, — сказал Уэтерби. — Это смахивает на воображаемый футбол, в который играет мой сын. Ваш им не увлекается?

— Не знаю, — ответил Вилс. На миг он, казалось бы, задумался. — В общем, суть дела вы, по-моему, уяснили. Это Воображаемые Финансы. Мало того что бедняки берут ссуды, которые не могут потом выплатить, — берут, чтобы покупать дома, которые им не по карману. Занимаясь обменами проблемных кредитов, банки используют их для биржевой игры, размах которой настоящим рынкам и не снился. И общие потери в ней будут намного большими, чем потери на реальных ипотечных ссудах, которые послужили основой самих проблемных кредитов. А мы, хедж-фонды, естественно, получим возможность основательно нажиться на этих потерях.

Уэтерби был уже попросту белым; крошечные капельки пота вытянулись в линию на его свежевыбритой верхней губе. Вилс, заметив это, улыбнулся — внутренне: так у этого молодого человека проявлялось чувство стыда.

— Но ведь они наверняка должны бросаться в глаза аудиторам, — сказал он. — При проверке балансовых отчетов.

Вилс фыркнул:

— Ну да, Большая Пятерка… Теперь уже Большая Четверка. Нет, аудиторы только рады закрывать на них глаза.

— Но почему?

— Не знаю, Саймон. Я же не дипломированный аудитор. Возможно, они не понимают, что там к чему. Возможно, понимают слишком хорошо.

— Ну вот этого я уж точно не понимаю, — сказал Уэтерби.

— А вы подумайте. Если разваливается «Лемон Бразерс» или «Беар Стерн» с их миллиардами, размещенными в сложных финансовых инструментах, и возникает необходимость разобраться в этих вложениях, кто станет ликвидатором? «Прайс Уотерхаус» или кто-то из этой четверки. В первый день ликвидатор будет иметь дело с еще свеженьким трупом. И за изучение финансовых документов этого трупа он вполне может брать больше четырех миллионов фунтов в неделю. На все про все у него уйдет около двух лет, это самое малое. А когда он закончит, от инвестора только скелет и останется. Но аудиторам-то какое до этого дело? Свои четыреста миллионов фунтов они в карман уже положили.

Саймон Уэтерби затрудненно сглотнул:

— Но мы ведем себя в этой истории достойно и честно, ведь так, Джон?

— Разумеется, Саймон. Мы всего лишь эксплуатируем парочку противоречий рынка во благо нашим клиентам. Вот что мы делаем.

— Да, но разве, сужая банковский рынок, покупая кредитные обмены, мы не создаем ликвидность, которая поддерживает существование этого кошмара?

— Создаем, — спокойно ответил Вилс. — Но по инициативе банков.

— Зная, что для них это кончится крахом?

— Не их крахом, Саймон. Двадцативосьмилетний Джонни Долдон на всякие крахи наплевал. Он собирает комиссионные, получает от продажи ипотечных облигаций порядочный бонус. Берет комиссионные за продажу синтетических облигаций и управление ими. Да и в любом случае, когда все лопнет, он уже будет работать в каком-то другом месте.

— Так ведь это погубит весь его банк!

— Предположительно. Вот, взгляните.

Вилс ввел в ноутбук название одного из крупных инвестиционных банков и повернул экран к бледному, испуганному Саймону Уэтерби. Кривая на экране шла вниз.

— И что же будет с инвесторами?

— Ради всего святого, Саймон. — Вилсу этот разговор уже начал надоедать. — Да банк всяких там инвесторов в гробу видал.

— Но почему они так поступают? — с дрожью в голосе спросил Уэтерби. — Они же наверняка понимают, что закончиться это может только катастрофой.

Вилс решил, что с него хватит. Он встал, подошел к креслу, в котором сидел Уэтерби. Склонился к нему и медленно произнес:

— Они поступают так потому, что могут себе это позволить. Потому что государство поддерживает их в этом. Они поступают так потому, Саймон, — сказал он и, крепко взяв Уэтерби за руку, помог ему подняться, — что они так поступают.

— Понимаю, — неуверенно произнес Уэтерби, которого Вилс уже подвел к двери.

На самом ее пороге Саймон Уэтерби немного пришел в себя и попытался завершить разговор достойным образом. Кашлянул, расправил плечи и сказал:

— Они поступают так потому, что они банкиры.

— Нет, — ответил Вилс, выталкивая его в перетопленный коридор, — они поступают так потому, что они — мудаки.

Для Шахлы Хаджиани вторник был еще одним днем из тех, когда она не могла ясно видеть мир, поскольку ее глаза застило то, что находилось прямо перед ней. Когда Шахла просыпалась и еще не успевала вспомнить, кто она, ей казалось посильным все — дневной свет, встречи с друзьями, работа, — и она ощущала в руках и ногах первое копошение надежды; однако секунду спустя все возвращалось: ей начинало казаться, что она летит головой вперед по узкому туннелю и не может оглянуться назад.

О господи, подумала Шахла, понимая, что опять ничего разглядеть не способна. Хасан. Она уже знала, что этот день будет сопровождаться мелкими недомоганиями: головной болью, которая настигнет ее к вечернему чаю, — и тогда ей понадобятся таблетки из углового магазина, — дрожью в руках, сыпью на внутренних сгибах локтей. Взятые по отдельности, эти неприятности не так уж страшны; ни одна из них и в сравнение не идет с непрерывной, судорожной болью, словно скручивающей живот; однако все вместе они служат напоминанием — ненужным, — поскольку забыть Шахла все равно ничего не смогла бы.

Господи, ну почему, думала Шахла, одеваясь, варя кофе, выходя из дома, — почему такое состояние души считается возвышенным или желанным? Чем столь уж привлекательна необходимость проживать день, оставаясь совершенно слепой к людям, глухой к новостям, о которых кричат выставленные в киосках газеты, зашоренной узостью тупика, в который ты зашла? Ах, Хасан, глупый мальчик. Эти ощущения именуют любовью, однако похожи они скорее на одиночное заключение. Даже Поль Элюар, тема ее докторской диссертации, каким бы радикальным и трезво мыслящим поэтом он ни был, и тот попал в это узилище, отчего и дал своей новаторской книге любовной лирики название «Град скорби»…

Усевшись на втором этаже автобуса, Шахла отбросила с лица длинные черные волосы и надела очки для чтения, предписанные ей для коррекции астигматизма. А, ладно. Хватит уже, сказала она себе; и губы ее задвигались, безмолвно произнося полные решимости слова. Утро она провела, роясь в библиотечных книгах, ланч — в университетской столовой, а предвечерние часы — на заседании «Французского общества», где рассказала о задуманной ею поездке в Верден. И никто, глядя на нее, веселую и деятельную, не догадался бы, полагала она, что голова ее занята совсем другим.