Алехин приехал через час после того, как Андрей ему дозвонился. Обнорский встретил Борьку у входа в гостиницу и сразу потащил его в номер к Кате. Боря никогда раньше не бывал в пятизвездочных отелях, поэтому сначала чувствовал себя довольно скованно и неуютно — косился на охрану и дорогие интерьеры, разговаривал шепотом и даже шел чуть ли не на цыпочках. Серегин коротко, не вдаваясь в детали, изложил Алехину суть проблемы — Боря внимательно выслушал, а когда подошел к постели Катерины и взял ее за вялую, почти безжизненную руку — Андрей даже поразился мгновенной перемене, происшедшей с врачом: у кровати стоял спокойный, уверенный в себе профессионал, излучавший просто какой-то поток доброй целительной энергии на женщину.
— Ну, здравствуйте. Катя, меня зовут Борисом Алексеевичем, я врач и друг Андрея. Давайте-ка мы с вами немного побеседуем, ладно? Андрей мне что-то там наговорил, но я-то думаю, что мы с вами вдвоем разберемся лучше, правда?
Самым удивительным было то, что Катя, от которой за последние полтора часа Обнорский не смог добиться ни слова, начала отвечать что-то Боре еле слышным шепотом… Алехин наклонился к ней, пошептался, погладил по волосам, а потом попросил Обнорского:
— Старик, ты выйди, походи где-нибудь часок — в баре посиди, что ли… Нам тут с Катенькой надо поговорить и поделать кое-что, ты нам мешаешь…
Серегин молча вышел и направился в бар — в тот самый, в котором он сидел всего сутки с небольшим назад, еще не будучи полностью уверенным в том, что Рахиль Даллет — это Екатерина Званцева… Как странно спрессовывается порой время — за один день может случиться порой столько событий, сколько хватило бы и на месяц…
Андрей выждал на всякий случай не час, а полтора, выкурив за это время шесть сигарет, а потом поднялся на третий этаж и осторожно постучал в триста двадцать пятый номер.
Открывший ему дверь Борька выглядел достаточно озабоченным — на вопросительный взгляд Обнорского врач сразу приложил указательный палец к губам и сказал шепотом:
— Тише… Она спит…
Андрей нетерпеливо кивнул и таким же шепотом спросил:
— Ну, что с ней? Ну, не тяни!
Алехин надел свой плащ, подхватил портфель и пальцем показал на дверь:
— Проводи меня, пожалуйста.
Когда они вышли в коридор, Серегин не выдержал — схватил Борьку за рукав:
— Ну не тяни же ты, Боткин… Что с ней?
Алехин вздохнул и поправил на переносице очки, придававшие ему сходство с Пьером Безуховым:
— Как тебе объяснить попроще… Во-первых, о диагнозе в данном случае можно говорить только условно — сам понимаешь, у меня маловато информации, не проведены обследования, нет анализов… Во-вторых, конечно, хотелось бы понаблюдать ее подольше… Но, что уже сейчас можно сказать — у нее, грубо говоря, сильнейшая физическая перегрузка и нервное истощение, развившееся на фоне недавних достаточно серьезных гинекологических проблем… Я не знаю, рассказывала ли Катя тебе об этом, но… Короче говоря, всего около двух месяцев назад она потеряла ребенка — ей прервали беременность. Как ты, наверное, догадываешься, одно это для любой нормальной женщины — глубокий шок, сильная психологическая травма… А тут еще, как я понял, новые стрессовые фоны возникли… В общем, что я могу сказать — нормальным людям я бы посоветовал в такой ситуации стационар…
Андрей досадливо закусил губу:
— А без стационара — никак? Можно без него обойтись?
Борька пожал плечами: — Обойтись можно без чего угодно, другое дело — трудно тогда гарантировать какой-то положительный результат…
Обнорский кивнул, посмотрел Алехину в глаза и счел нужным кое-что объяснить:
— Боря, я же не спорю с тобой… Просто у нее — ситуация такая… Как бы это полегче сказать — жопная… Оставаться в Питере ей нельзя… Здесь есть люди, после встречи с которыми врачи ей совсем уже не помогут — никакие… Кроме, может быть, патологоанатомов… Так что — давай пока о походно-полевой терапии поговорим…
Алехин мрачно покачал головой:
— Ну, что же… За неимением гербовой… Я сделал ей сейчас парочку уколов — пусть она поспит, как следует… На столике оставил кое-какие препараты и написал на бумажке, как их принимать… Что еще — конечно, хотелось бы, чтобы хоть какое-то время она находилась в покое: лежать, спать, сколько будет организм требовать, немножко гулять… Нужно оградить ее от каких-либо переживаний и постараться, чтобы было побольше положительных эмоций… Не повредили бы легкий, тонизирующий массаж и контрастный душ…
Рекомендаций Борька выдал много — Обнорский постарался все запомнить, поблагодарил Алехина, попрощался с ним, потом, убедившись, что Катя крепко спит, смотался к себе домой, переоделся, позвонил родителям и предупредил, что на несколько дней уезжает в командировку.
Три ночи и два дня он не отходил от Катерины, практически ни на минуту (пришлось позвонить и на работу, бессовестно наврать о внезапном гриппе). Серегин нянчился с молодой женщиной, как с ребенком — строго выполняя все Борькины предписания, чуть ли не с ложки кормил Званцеву и читал ей вслух какие-то идиотские статьи из женского журнала «Космополитен». Спали они в одной кровати, но ни о какой физической близости, конечно, не могло быть и речи — Обнорский просто баюкал Катерину, согревая теплом своего тела, старался передать ей свою жизненную энергию… И, само собой, за все время до отлета Званцевой в Стокгольм, между ней и Андреем ни разу не заходил разговор об Антибиотике и о всех, связанных с ним проблемах…
Честно говоря, Обнорский и сам не понимал, что в большей степени заставило его так возиться с Катериной — ценность ее, как источника информации, как союзника, способного реально помочь сквитаться с Виктором Палычем, или же что-то, весьма и весьма напоминавшее непонятно откуда взявшуюся нежность… Наверное — и то, и другое… Андрей и сам не понимал, что с ним творится — он не строил иллюзий в отношении Кати, знал, что она была самой настоящей «бандиткой» (поговаривали даже, что в свое время и на «стрелки» выезжала), но почему-то очень жалел ее — не той брезгливой жалостью, которая способна унизить человека, а другой, стоящей ближе к сопереживанию, к готовности взять в себя чужую боль… Катерина как-то умудрилась задеть в душе Обнорского не звеневшие еще ни разу струны.
Андрей не был обделен женским вниманием, и влюбляться ему приходилось (причем не раз, а, если честно — то и не два), но при всем при этом Серегин, общаясь со своими «пассиями», не столько отдавал, сколько брал… Нет, Серегин, конечно, в законченное жлобство, типа «пришел, оттрахал и ушел, почесывая грудь», не впадал — Андрей ухаживал за своими барышнями, делал им подарки (часто — достаточно дорогие), помнил, что женщины обожают «конфеты-букеты и прочую разную мутоту», но при этом все равно старался «держать дистанцию» и не пускал до конца в свою жизнь… Более того, как только Обнорский замечал, что забота очередной подружки о нем готова перерасти в «полное растворение» в нем — роман как-то плавно сходил на нет по абсолютно объективным причинам (и Андрей даже сам верил в то, что эти причины объективные): то вдруг работы навалилось совсем невпроворот, то командировки какие-то возникали… Бог его знает — может быть, в свое время Андрей испытал слишком много боли от разрывов с теми женщинами, которых пустил к себе в душу? Все-таки два развода оставили глубокие зарубки на сердце Обнорского — а еще он очень часто вспоминал Лену Ратникову[29]. Кстати говоря, когда Андрей еще в самый первый раз увидел Катерину, когда он еще не знал даже, как ее зовут, она как-то ассоциативно напомнила ему Лену — нет, не внешне (хотя обе были настоящими красавицами) а, скорее, некой внутренней силой, сочетавшейся с волнующей и трудноописуемой загадочностью…
В женщине всегда должна быть некая загадка — мужики, они ведь тоже жутко любопытные, если не все, то очень многие… Что касается Екатерины Званцевой, то в ней этих самых загадок было — хоть отбавляй, и Андрей, конечно, понимал, что, «расколов» Рахиль Даллет, он сумел прикоснуться лишь к некоторым ее тайнам.
