И сразу же в голове мелькнула мысль: а будет ли его собственная смерть похожа на смерть этого старца? Возможно, да, разве что белье окажется не столь безупречно чистым (он знал, что простыни умирающих всегда перепачканы слюной, испражнениями и лекарствами), и надо надеяться, Кончетта, Катерина и другие женщины оденутся более прилично. В остальном — никакой разницы. Как обычно бывало, он успокоился, думая о собственной смерти, хотя мысли о неизбежности смерти других его всегда расстраивали. Может быть, дело в том, что смерть представляется всегда не собственным концом, а концом всего сущего?
Тут же вспомнилось, что семейный склеп в монастыре Капуцинов [78]нуждается в ремонте. Жаль, что покойников больше не разрешают подвешивать за шею, чтобы потом наблюдать, как они постепенно превращаются в мумии; он, с его ростом, отлично смотрелся бы на стене и пугал бы девушек длиннющими пикейными брюками белого цвета и хохочущей гримасой на ссохшемся лице. Но его, конечно, нарядят парадно, может быть даже в этот самый фрак, что на нем сейчас.
Открылась дверь.
— Дядище, ты сегодня неотразим, твой фрак просто безупречен. А что ты тут разглядываешь? Заигрываешь со смертью?
Танкреди держал Анджелику под руку, оба еще были возбуждены танцем. Анджелика устало опустилась в кресло и попросила у Танкреди носовой платок, чтобы промокнуть виски. Дон Фабрицио протянул ей свой. Молодые люди с полным безразличием посмотрели на картину. Для обоих смерть была отвлеченным понятием, непреложным фактом, о котором они знали чисто умозрительно; смерть — да, безусловно существовала, но была уделом других, осознание ее неизбежности еще не пронзило их до мозга костей. Дон Фабрицио подумал, что именно от незнания того, что смерть есть высшее успокоение, молодые острее чувствуют боль потери, чем старики: последние ближе к спасительному выходу.
— Князь, — сказала Анджелика, — мы узнали, что вы здесь, и пришли сюда передохнуть и еще кое о чем вас попросить. Надеюсь, мне вы не откажете. — Ее глаза лукаво смеялись, рука легла на рукав его фрака. — Я хотела бы попросить вас станцевать со мной следующую мазурку. Ну пожалуйста, скажите «да», все знают, каким великолепным танцором вы всегда были.
Князь воспрянул духом, распетушился. К черту склеп в монастыре Капуцинов! Его лицо расплылось от удовольствия. Правда, идея мазурки немного испугала: этот танец военных с подскоками и пируэтами уже не для его суставов. Опуститься на одно колено перед Анджеликой, конечно, приятно, но удастся ли потом снова подняться на ноги?
— Спасибо, Анджелика, ты возвращаешь мне молодость, слушаюсь и повинуюсь. Я с радостью станцую с тобой, только не мазурку, подари мне следующий вальс.
— Видишь, Танкреди, какой твой дядя хороший? Его не нужно уговаривать, как тебя. Знаете, князь, он не хотел, чтобы я вас просила, потому что ревнует.
— Будешь ревновать, имея такого красивого и элегантного дядю, — засмеялся Танкреди, — впрочем, сегодня я не против.
Теперь они смеялись все втроем, и дон Фабрицио не понимал, было ли их предложение желанием доставить ему удовольствие или, напротив, над ним подшутить. Впрочем, какая разница, оба они такие милые!
Уже уходя, Анджелика провела рукой по обивке кресла.
— Очень приятная, и цвет красивый, но в вашем доме, князь… — Корабль продолжал двигаться заданным курсом.
— Хватит, Анджелика, — перебил ее Танкреди, — нам все равно, разбираешься ты в мебели или нет, мы и без того оба тебя любим. Так что оставь в покое кресла и пошли танцевать.
По пути в бальный зал дон Фабрицио заметил, что Седара продолжает разговаривать с Джованни Финале. До него донеслись названия ценных сортов посевного зерна — русселла, приминтио, марцолино, и князь предположил, что за этим непременно последует приглашение посетить Маргароссу — имение, которое из-за агрономических нововведений Финале грозило ему разорением.
Пара Анджелика — дон Фабрицио выглядела великолепно. Огромные ноги князя передвигались с удивительной деликатностью и ни разу не оказались в опасной близости с атласными башмачками дамы. Его лапища с мужской уверенностью обнимала ее талию, подбородок почти касался летейских волн ее волос; от ее декольте пахло духами bouquet a la Marechale, но еще тоньше был аромат ее молодой гладкой кожи. Князю вспомнилась фраза Тумео: «Ее простыни должны райское благоухание источать». Откровенно сказано, грубо, но точно. Этот хитрец Танкреди…
Анджелика выглядела довольной: ее врожденное тщеславие, ее упорное честолюбие были удовлетворены.
— Я так счастлива, дядище, — говорила она, — все так добры со мной, так любезны! Я люблю Танкреди, и вас я тоже люблю, потому что только вас должна за все это благодарить. Нет, Танкреди, конечно, тоже, но если бы вы не захотели, ничего бы этого не было.
— Я тут ни при чем, дочь моя, ты за все должна благодарить только себя.
Князь говорил искренне: никакой Танкреди не мог бы устоять перед ее красотой и богатым приданым. Он все препятствия преодолел бы, лишь бы на ней жениться. Сердце пронзила боль за Кончетгу, он представил себе ее взгляд — гордый взгляд неудачницы. Но боль тут же прошла, и он, с каждым кругом освобождаясь от груза прожитых лет, почувствовал себя снова двадцатилетним, когда в этом же зале танцевал со Стеллой и еще не знал, что такое разочарование, скука и тому подобное. Несколько мгновений он готов был верить, что смерть — «удел других».
Он был полностью поглощен переполнявшими его чувствами, в которые вплетались счастливые воспоминания, и не сразу заметил, что они с Анджеликой танцуют вдвоем. Остальные пары, возможно, не без содействия Танкреди, перестали танцевать и глядели на них. Супруги Понтелеоне тоже стояли здесь и казались растроганными: они люди пожилые, должны все понимать. Стелла тоже далеко не молода, но ее взгляд мрачен. Когда смолкла музыка, аплодисментов не последовало: царственный вид Гепарда удержал присутствующих от такого неприличия.
После вальса Анджелика пригласила дона Фабрицио поужинать с ними. Он был тронут, но промелькнувшие и такие живые воспоминания молодости удержали его от соблазна: он представил себе, как скучен будет для юных влюбленных ужин за одним столом со старым дядей, особенно на глазах у Стеллы. «Влюбленным хочется быть вдвоем, в крайнем случае — с чужими, но со стариками и, что хуже всего, с родственниками — никогда».
— Спасибо, Анджелика, но мне не хочется есть. Возьму себе что-нибудь с общего стола. Иди с Танкреди и обо мне не думай.
Подождав, пока молодые люди удалятся, он также направился в буфетный зал. В глубине его стоял длинный узкий стол, освещенный двенадцатью канделябрами из позолоченного серебра, знаменитыми тем, что они были пожалованы деду Диего испанским двором по окончании его посольской миссии в Мадриде: помещенные на высокие основания из сверкающего металла, шесть мужских атлетических фигур, чередуясь с шестью женскими фигурами, держали на своих головах ствол дерева с двенадцатью ветвями, каждую из которых венчала зажженная свеча. Лукавому мастеру достало таланта придать позам атлетов спокойную легкость и подчеркнуть напряженную грациозность юных дев, удерживающих непомерную для них тяжесть. Двенадцать подлинных шедевров. «Сколько же сальмов земли можно на них купить!» — сказал бы бедняга Седара. Дон Фабрицио вспомнил, как однажды Диего показал ему обтянутые зеленым сафьяном футляры для этих канделябров — каждый с золотым трехчастным щитом Понтелеоне и золотыми инициалами дарителей.
Под канделябрами, под пятиярусными вазами, возносившими к небесам пирамиды всегда остающихся нетронутыми профитролей, — утомительное изобилие обычных для таких балов кулинарных изысков: кораллового цвета лангусты, сваренные живьем, вязкое желтоватое фрикасе из телятины, плавающие в соусе серебристые окуни, очищенные от костей бекасы на янтарных холмах подрумяненных хлебцев, посыпанных фаршем из потрохов, жирные розоватые печеночные паштеты под желатиновым панцирем, галантины, прозрачные, как утренняя заря, и еще с десяток других трудно перевариваемых деликатесов самых разных цветов и оттенков. По краям стола — две монументальные серебряные супницы с отливающим темным золотом консоме. Чтобы все это приготовить, поварам на больших дворцовых кухнях пришлось, вероятно, с прошлой ночи трудиться без отдыха.
