У крыльца скучал часовой-вьетнамец с карабином, а позади него на столике выстроилась целая коллекция бутылок: водка, виски, имбирное пиво, содовая, графим с апельсиновым соком и ведерко со льдом. Из комнат слышался смех: слегка нетрезвый и какой-то вымученный.

— Похоже, кто-то сюда въехал, — сказал Кобра-1. — Давайте взглянем.

Мы прошли мимо часового и поднялись по ступеням. Входная дверь была незаперта; в гостиной на диванах два американца тискали двух грудастых вьетнамских девушек. Зрелище было абсурдное, да к тому же размноженное в двух экземплярах: оба мужчины были тучными, обе девушки хихикали, а диваны стояли рядом. Если бы «Аванпост прогресса» Конрада — эту мрачную историю о колонизаторах — переделали в комедию, ее постановка выглядела бы примерно так же.

— Ба, да у нас гости! — сказал один из толстяков. Он постучал кулаком по стене, сел поудобнее и раскурил свою потухшую было сигару.

Когда мы представились, в стене, по которой стучал человек с сигарой, распахнулась дверь и в гостиную выбежал мускулистый негр, на ходу застегивая брюки. Потом из комнаты вышла совсем крошечная, похожая на летучую мышь молодая вьетнамка. Негр, буркнув: «Привет!», устремился к выходу.

— Мы не хотели прерывать ваш пикник, — сказал Кобра-1, не трогаясь, однако, с места. Ом сложил руки на груди и выжидающе уставился прямо перед собой. Кобра-1 был высокого роста, его глаза смотрели сурово.

— Вы ничего не прервали, — ответил человек с сигарой, скатившись с дивана.

— Это глава службы безопасности, — сказал американский чиновник, который привез нас на пляж. Он подразумевал толстяка с сигарой.

Толстяк, словно подтверждая его слова, снова щелкнул зажигалкой. И заговорил с нами:

Ага, я тут главный по контрразведке. А вы? Только что приехали?

Он был в той стадии опьянения, когда человек сам чувствует, что его развезло, и силится это скрыть.

Покосившись на нас, он направился на крыльцо — подальше от разбросанных подушек, забитых окурками пепельниц и безразличных ко всему девиц.

— На поезде? Да что вы??! — переспросил цэрэушник, когда мы сказали ему, что добрались от Хюэ до Дананга поездом. — Благодарите судьбу, что доехали живые. Две недели назад его подорвали вьетконговцы.

— А начальник станции в Хюэ нам по-другому говорил, — заметил Кобра-1.

Начальник станции в Хюэ? Да он в таких делах ни в зуб ногой, ни в жопу палкой! — заявил цэрэушник. — Подорвали, это вам я говорю. Двенадцать убитых. Сколько раненых, точно не скажу.

— Фугас?

— Да. Радиоуправляемый. Серьезная машинка.

Цэрэушник, возглавлявший службу безопасности всей провинции, лгал, но в тот момент я не мог спим спорить, так как не располагал достоверной информацией. Начальник станции Хюэ говорил, что взрывов не было уже несколько месяцев, и железнодорожники из Дананга подтвердили его слова. Но цэрэушнику страшно хотелось показать нам, что он держит руку на пульсе страны, тем более что к нам присоединилась его подружка — подошла и повисла у него на шее. Другой толстяк оставался в бунгало — слышалось, как он что-то встревоженно шепчет одной из девушек, а негр старался к крыльцу не приближаться — подтягивался на турнике, прибитом к двум пальмам. Цэрэушник сказал: «Уясните себе одну вещь. У Вьетконга нет никакой поддержки в деревнях — и у правительственных войск тоже нету. Понимаете? Потому-то все тихо-мирно».

Вьетнамка ущипнула его за щеку и окликнула свою приятельницу, которая стояла на краю пляжа и смотрела, как чернокожий раскручивает над головой тяжелую цепь. Второй толстяк вышел на крыльцо, налил себе виски и немедленно выпил, с опаской поглядывая на цэрэушника — у того развязался язык.

— Ситуация забавная, — говорил цэрэушник. — Типа, вы можете сказать: «В этой деревне чисто, а в той одни сплошные чарли» [32], но поймите одну вещь: большинство не воюет. Не важно, что вы читаете в газетах — журналюги брешут, как дышат. Я вам говорю: сейчас все тихо-мирно.

— А как же фугас?

— А, фугас. Просто на поездах не ездите, вот вам мой совет, и все будет в порядке.

— По ночам — другое дело, — сказал второй толстяк — тот, который пил виски.

— Ага. Понимаете, когда темнеет, страна типа как переходит в другие руки, — сказал цэрэушник.

— По-моему, нам пора идти, — сказал Кобра-1.

— Что за спешка? Оставайтесь, — сказал цэрэушник. — Вы писатель, — обратился он ко мне. — Я сам писатель. Ну я так… немножко пописываю. Статейки иногда. Для «Бойз лайф» [33]… это… много работаю и еще для этого…

Он отвлекся на девушек, которые перекрикивались по-вьетнамски и хихикали.

— … да бог с ним… а едете вы теперь куда? А? Как-как? Мраморная гора? [34]В это время вам туда лучше не соваться, — он поглядел на часы. Было полшестого вечера. — Вдруг там чарли. Поклясться не могу, но мне не хотелось бы брать на себя ответственность.

Мы ушли. Когда мы вернулись к машине, я оглянулся на бунгало. Цэрэушник отсалютовал нам сигарой; он стоял, словно и не замечая, что к нему все это время ластится вьетнамка. Его друг стоял рядом на крыльце, встряхивая бумажный стакан, полный виски с имбирным пивом. Негр вернулся к турнику — он опять подтягивался, а девушки считали. Часовой сидел, обняв карабин. А за их спинами набегали на берег морские волны. Цэрэушник что-то выкрикнул, но начинался прилив, и его голос потонул в шуме прибоя. В Дананге беженцы захватили военные городки, а здесь эта троица — генеральское бунгало. В каком-то смысле они олицетворяют все, что осталось от энергии и сил, вложенных американцами в войну: дегенеративная сентиментальность, пьяные страхи и схематичное мышление. Для них война уже окончена: они просто оттягиваются, ходят на ушах.

Проехав четыре мили от бунгало на юг, невдалеке от Мраморной горы наша машина нагнана медлительную упряжку буйволов. Пришлось тащиться следом. Тут к нам подбежал вьетнамский мальчик лет десяти и что-то выкрикнул.

— Что он сказал? — спросил Кобра-1.

— «Мудаки», — перевел Дайэл.

— Так. Разворачиваемся.

Впоследствии, стоило мне подумать о Транссибирском экспрессе, я снова видел перед собой стальные миски с борщом, который расплескивался от тряски, в вагоне-ресторане несущегося к Москве фирменного поезда «Россия», снова, выглядывая в окно на повороте, рассматривал во всех подробностях черный с зеленым паровоз, который тащил состав; после Сковородино клубы дыма, валившего из его трубы, застилали солнце и заволакивали лес, где березы начинали тлеть, а перепуганные сороки вспархивали и исчезали в небе. Передо мной возникали верхушки сосен, позолоченные закатом, и пушистый снег, из которого торчали пучки бурой травы, — казалось, это на землю пролили сливки; снежные плуги со станции Зима, похожие на яхты; заводские трубы Иркутска, подсвеченные прожекторами, похожие на желтые языки пламени. Раннее утро в Мариинске: черные краны, черные здания и фигуры бегущих людей — отбрасывая длинные тени на колею, они торопились к освещенному вокзалу; это сочетание — холод, темнота и крохотные человечки, спотыкающиеся о сибирские рельсы, — вселяло животный ужас. Междувагонные переходы — просто-таки ледники. На каждой остановке выпуклый белый лоб Ленина. Пассажиры, заточённые в плацкартных вагонах: меховые шапки, меховые штаны, синие спортивные костюмы, ревущие дети и такой всепобеждающий запах селедки, пота, капусты и затхлого табачного дыма, что даже на пятиминутной остановке русские выскакивали на заснеженную платформу, рискуя заплатить пневмонией за глоток свежего воздуха; плохая еда; дурацкая экономия; мужчины и женщины («Места в купейных вагонах распределяются без учета пола» (брошюра «Интуриста»)), совершенно незнакомые между собой, делят одно купе и сидят на полках лицом друг к другу, друг в друге отражаясь: у мужчины усы, у женщины усы, все в засаленных ночных колпаках, с накинутыми на плечи вместо шалей одеялами, у всех толстые лодыжки и растоптанные тапки. Но в основном Транссибирский экспресс ассоциировался у меня с несколькими днями, когда время шутило со мной шутки, точно в абсурдном сновидении: поезд «Россия» жил «по Москве», и после второго завтрака (холодная желтая картошка, «solyanka» — суп из каких-то жирных комков — и графин портвейна, напоминавшего на вкус микстуру от кашля) я спрашивал, который час, и слышал: «Четыре утра».