– Я, дядюшка Овсень, не знаю, – ответил домовой. – Я под печью в подполе прятался. Выйти боялся. Тебя услышал вот, сначала тоже испугался, потом шаги узнал и вышел…

Овсень несколько раз кивнул, положил руку подошедшему ближе Извече на плечо и сказал серьезно:

– Не плачь, дружище, мы с тобой мужчины, мы плакать не должны…

– Ночью, я слышал, много домовушек плакало… Особливо семейные, у которых домовят полно… Куда им теперь с домовятами… Но я не вышел к ним, я боялся…

– Когда все случилось?

– На вторую ночь… Я уже вторую ночь плачу и второй день тоже. Слез, думаю, совсем мало осталось, а все одно плачу не переставая… И сколько плакать-то еще… Сколько плакать… Домовушки, если без дома останутся, плачут, пока не умрут… Ты же знаешь… Тетушка Всеведа тебе говорила, я помню…

– Не плачь, я же тебе сказал, не то осерчаю… Не ты один дом потерял. Я тоже… И с женой, с детьми не знаю что… Я же не плачу…

Извеча вздохнул обреченно.

– У тебя, дядюшка Овсень, уже был и другой дом, и этот ты построил, и еще другой будет, а у меня только этот, и ничего больше. Кто я теперь? Не бывает домового без дома… Домовым без дома только плакать и остается до конца жизни. Еще лет так с тридцать проплачу, потом помру…

Извечу по просьбе Овсеня уже взрослым призвал из духа деревьев, из которых дом строили, волхв Велеса, что приезжал в острог с далекого лесного капища. Извеча явился и всем по душе пришелся. Хотя он всегда, конечно, как всякая нелюдь, чувствовал свое одиночество среди людей. Но, со слов жены, знающей о жизни нелюдей много, и сотник тоже знал, что Извеча сможет жить только в том доме, из деревьев которого он сам сотворен. И потому, сразу найдя решение, сказал твердо и домового своей уверенностью поддерживая:

– Возьми мой нож, найди головню от стены, уголья срежь, а внутри древесина будет. Вырежь чистый кусок и прибереги. Найдем моих родных, построим мы новый дом, и кусок этот в стену заложим. Тогда и ты в новом доме домовиничать будешь с полным правом, потому что там будет кусок твоего первого дома. Я не брошу тебя, слово сотника! А из бревен нового дома волхв призовет тебе домовиху. Будешь семьей жить, чтоб скучно не было, и домовят себе полный подпол заведешь. Я разрешу… Понял меня?

Слезы сразу прошли. Маленькая нелюдь, настроение которой могло меняться стремительно, схватила протянутый ему нож и бросилась к остаткам стен, над которыми местами еще дымок вился. И уже через миг вверх и в стороны полетели уголья. Извеча старательно строгал полусгоревшее бревно.

Счастливы нелюди, что верят людям и могут так вот от одного слова забыть про горе и переключиться на радостную надежду. Если бы еще и люди научились собственному слову верить слепо!.. Тогда жить стало бы куда как легче. Но верить своему слову – это, в то же время, значит верить богам и полагаться на их волю. Всем уметь это нужно, но мало кто умеет. Даже волхвы, и те порой в сомнение впадают, а оттого и сами в свои слова верят не всегда. Всеведа говорила, что это, наверное, и к лучшему, потому что человек, чье каждое слово исполняется, может пожелать целым миром править. А править миром с человеческим умом невозможно. Даже знаний человеку не хватит, чтобы все одним взглядом охватить и все последствия своих слов осознать. И лучше даже, что люди верят не до конца. А как бы хотелось сейчас верить в свое слово и сказать это слово…

Овсень вздохнул…

Со стороны послышались тяжелые звуки лосиной поступи. И великан Улич, ждущий там, где оставил его Овсень, тоже начал переступать широченными копытами, под которыми звучно хрустели уже остывшие угли. Овсень встал. К нему направлялся, ведя на поводу своего Верена, стиснувший зубы и возбужденно красный, словно только что из баньки вышел[42], десятник стрельцов Велемир. Овсень хорошо знал, что люди, которые краснеют от возбуждения, хороши в бою. Те, что бледнеют от гнева, обычно трусоваты, и в сотню к себе таких он старался не брать. Велемир всегда легко в краску бросался. И в бою всегда был хорош, хотя не всегда умел собой владеть. Но это, как думал Овсень, от молодости, и с годами может исправиться. А если не исправится, то уже дело сотника поручать парню только такие дела, где он сорваться не сможет. Главное, чтобы не сорвался раньше времени и жизнь не потерял, как часто случается с молодыми…

Молодой десятник, оказавшись рядом, сначала взглядом ощупал пепелище и при этом болезненно морщился, ожидая, видимо, что-то увидеть, что может ударить его в дополнение к уже полученному удару, потом только, оставив повод лося свободно свешенным, подошел к Овсеню. Лоси – животные умные, они беду чуют и не уйдут от людей в такую пору, потому как боятся, что беда общая и на них перейдет. Тем более, когда остались вдвоем, будут спокойно людей ждать, привычно устало опустив рогатые головы. А как их не опустишь, когда на голове такую тяжесть в виде рогов носишь – одновременно и украшение, и оружие…

– Своих, стало быть, не нашел… – уже по лицу понимая ответ, сказал все же Овсень.

– Никого… Живых… Отец с матерью убиты… Сгорели со стрелами в груди… Стрелы и правда похожи на урманские. Такие крылатые наконечники куют урмане да свеи… Луки слабоваты, так надеются, что наконечник сильнее ударит… А сестренку с братом не нашел. Или сбежали, или в полон погнали…

Сказанное десятником было давно известно… Дикие урмане или шведы, если нападали на селения или укрепления бьярминских русов или стойбища сирнан, что время от времени случалось, детей и молодежь обычно уводили в плен, чтобы продать в хазарское, чаще всего, рабство. Иногда и дальше продавали, в Хорезм или в Византию, откуда к скандинавам тоже прибывали работорговцы. Для них молодые люди тоже были добычей, на которой можно хорошо заработать. Людей постарше, которым жить осталось недолго, или убивали, или калечили без всякой жалости, чтобы не надумали потом отомстить. И это вызывало волну гнева против всех скандинавских дикарей, и потому при каждом нападении полуночных незваных гостей жители и воины стремились драться до последнего издыхания, ни на что не надеясь. В коренных землях русов и словен были города, там добыча была и другая. В Бьярмию же отправлялись обычно только за пленниками. Укрепления, имеющие рати, как правило, умело отражали все нападения и могли большей частью прикрыть селения людей не ратных, что находятся поблизости. Дальние же селения и стойбища были судьбе и Родомыслу[43] предназначены. Но и это случалось тогда, когда дикари приходили недостаточными силами, и княжеская рать оказывалась вовремя на месте. В этот же раз, наверное, и силы дикарей были значительными, и так получилось, что сотник Овсень со своей сотней задержался в походе по сбору дани. Впрочем, не исключено, что урмане располагали данными и именно за этой данью и прибыли. Иначе почему же они сразу напали на Куделькин острог, где могли встретить серьезное сопротивление. Могли бы и по более беззащитным стойбищам сирнан пройтись.

– Дружинников не видел? – спросил сотник.

Велемир вздохнул и кивнул в сторону.

– Четверых убитыми нашел. Двоих по дороге к дому, рядом друг с другом, двоих по дороге сюда, по отдельности дрались. Должно, и остальные где-то… А… Ты, сотник… Добряна?..

Суженая его, конечно, больше всего интересовала, и Велемир уже видел, что человеческих останков среди пожара не видно.

– Нет следа… Может, в лес они ушли… Всеведа могла вывести… Она многое может…

– Извеча что говорит?

– Говорит, что прятался и плакал. Больше ничего не говорит. И сейчас плачет. И строгает дощечку для нового дома, чтобы мочь в нем поселиться.

– Зачем дощечка? – без интереса спросил десятник, занятый больше своей бедой, чем бедой нелюдя. – Какая дощечка?

– От его дома… Иначе в новом доме места ему не будет. Там свой домовой заведется, а нашего дружочка куда ж?.. Я велел дощечку обстрогать… Новый дом отстрою, его возьму…