Оставшись без всяких средств к существованию, Борис Иванович и Анна нашли кров и пристанище в приюте для бездомных. Там они встретили жуткое множество других семей, дети которых получили отказ и не были приняты в элитные заведения. Иногда они устраивали скромную общую трапезу, с тоской вспоминая о своих частных самолетах и зимних отпусках в Мар-а-Лаго. В приюте Борис Иванович нашел еще более несчастных бедолаг, чем он сам, простаков, которых отвергли из-за того, что их собственный капитал был слишком мал. Лики этих страдальцев несли в себе благоговейный отсвет большого и глубокого религиозного чувства.

— Теперь я в кое-что уверовал, — сказал Борис Иванович жене в один прекрасный день. — Я верую, что жизнь полна смысла и что все люди, богатые и бедные, в конечном счете будут пребывать в Граде Божием — ведь Манхэттен становится совершенно непригодным для жилья.

Тем вечером мама пошла в магазин и не вернулась. Что с ней сталось? Не знаю. И отец однажды ушел и не вернулся; но он сражался на войне. Мы все тоже повидали войну, но мы были детьми, мы были как дедушка с бабушкой, оружия у нас не было. Те, с кем сражался отец — бандиты, как их называло правительство, — нагрянули в деревню, и мы бежали от них, точно цыплята от своры собак. Мы не знали, куда податься. Мама пошла в магазин, потому что кто-то сказал — там, мол, дают масло. Мы обрадовались, потому что масла не было давным-давно; может быть, она купила-таки масло, а кто-нибудь напал на нее в темноте и отобрал его. А может, она попалась бандитам. Если попадешься бандитам, они тебя убьют. К нам в деревню они приходили два раза. Мы убегали и прятались в буше, а когда они уходили, мы возвращались, и каждый раз оказывалось, что они забрали все. Но, когда они пришли в третий раз, взять уже было нечего — ни масла, ни еды, так что они только подожгли крыши. Мама нашла несколько листов жести, и мы накрыли часть дома. Там мы и ждали ее в ту ночь, когда она ушла и не вернулась.

Выйти было страшно, даже по нужде, потому что бандиты опять пришли. Правда, не прямо к нам — наш дом стоял без крыши, и казалось, в нем пусто. Но мы слышали, как люди кричат и бегут. А мы даже бежать боялись: мамы не было и некому было сказать нам, куда бежать. Мой младший братик вцепился в меня, обхватил меня руками за шею и обвил ноги вокруг талии, как маленький обезьяныш цепляется за свою мать. А старший брат всю ночь сжимал в руке деревяшку — кусок одного из сгоревших шестов, на которых стояла крыша. Это чтобы защищаться от бандитов, если они найдут его.

Так мы просидели всю ночь и весь день. Ждали ее. Не знаю, что это был за день: школы и церкви у нас в деревне не стало, так что воскресенье от понедельника было уже не отличить.

На закате пришли бабушка с дедушкой. Кто — то из деревни сказал им, что дети остались одни, что наша мама ушла и не вернулась. Я говорю «бабушка с дедушкой», а не «дедушка с бабушкой», потому что так оно и есть: бабушка большая и сильная и еще нестарая, а дедушка маленький, и штаны на нем мешком висят, так что его самого и не видно, и он вечно улыбается, хотя даже и не слышит, что ему говорят, а волосы у него слипшиеся, будто он их намылил, а ополоснуть забыл. Бабушка отвела нас к себе — меня, малыша, старшего брата и дедушку, и мы все боялись (кроме маленького, он спал у дедушки за спиной), что по дороге наткнемся на бандитов. У бабушки мы долго прождали. Наверное, целый месяц. Все время хотелось есть. Мама так и не вернулась. Мы ждали, что она заберет нас, а у бабушки не было для нас еды, и для нее с дедушкой тоже еды не было. Одна женщина, у которой было грудное молоко, давала немножко для моего братика, хотя у нас дома он уже ел овсянку, как все. Бабушка водила нас собирать дикий шпинат, но все в деревне тоже его собирали, и нигде уже не осталось ни листочка.

Дедушка ходил за молодыми людьми искать нашу маму, но не нашел. Бабушка плакала с другими женщинами, а я пела с ними псалмы. Они принесли еды — немножко бобов, но через два дня опять ничего не осталось. Раньше у дедушки было три овцы, корова и огород, но овец с коровой давным-давно забрали бандиты, потому что им тоже было нечего есть, а когда пришло время засевать огород, у дедушки не нашлось семян.

Вот они и решили, что всем нам лучше уйти. То есть это бабушка решила, а дедушка просто хныкал и раскачивался из стороны в сторону, но бабушка на него не обращала внимания. Мы обрадовались. Уйти оттуда, где нет мамы и нет еды, — это же здорово. Мы хотели туда, где нет бандитов, а еды вдоволь. Славно было думать, что где-то такое место есть… где-нибудь.

Бабушка выменяла одежду, в которой ходила в церковь, на сухой маис. Сварила его и завязала в тряпку. Мы его взяли с собой в дорогу, а пить, она подумала, мы будем из реки, но никакой реки мы не нашли и так захотели пить, что пришлось вернуться. Не до самого бабушкиного дома, а в другую деревню — там была водокачка. Бабушка открыла корзину, в которой несла одежду и маис, и продала свои туфли, чтобы купить большую пластмассовую бутыль для воды. Я спросила: «Гото, как же ты теперь будешь ходить в церковь без туфель?» — но бабушка сказала, что дорога впереди долгая, а нести и так очень много. В той деревне мы встретили других людей, которые тоже решили уйти. Дальше мы пошли с ними, потому что они вроде бы лучше нас знали, куда идти.

Чтобы туда добраться, надо было идти через Крюгер-парк. Про Крюгер-парк мы знали. Это целая большущая страна зверей — слонов, львов, шакалов, гиен, бегемотов, крокодилов, самых разных зверей. До войны звери были и в нашей стране (это дедушка помнит, а мы, дети, тогда еще не родились), но бандиты перебили слонов и продали бивни, и всех оленей бандиты и наши бойцы съели. В нашей деревне был безногий — крокодил ему ноги откусил у нас в реке. Но все равно в нашей стране люди живут, а не звери. А про Крюгер-парк мы знали потому, что наши мужчины иногда уходили работать туда, куда белые люди приезжали смотреть на зверей.

Ну мы и пошли дальше. С нами были женщины и другие дети, как я, которым приходилось нести малышей на спине, когда женщины уставали. Один мужчина шел впереди — вел нас к Крюгер-парку. «Ну что, уже пришли? Ну что, уже пришли?» — спрашивала я бабушку. «Еще нет», — отвечал мужчина, когда она его спрашивала за меня. Он сказал, что идти еще долго, потому что надо обогнуть забор, а подходить к нему нельзя — убьет, не успеешь и глазом моргнуть, поджарит до угольков, точь-в-точь как провода на столбах, по которым в городах электрический свет ходит. Такой же рисунок — голову без глаз, без кожи и без волос — я и раньше видела на железном ящике в нашей благотворительной больнице, которую потом взорвали.

Когда я в следующий раз спросила, мне сказали, что мы уже час как вошли в Крюгер-парк. Но все вокруг было точно такое же, как буш, по которому мы весь день шли, и никаких зверей мы не видели, кроме обезьян и птиц, которые и вокруг деревни нашей живут, да еще черепаха, которая, ясное дело, от нас не сбежала. Мой старший брат и другие мальчишки поймали ее и принесли мужчине: пусть убьет ее, а мы приготовим и съедим. Но мужчина ее отпустил, потому что, сказал он, огонь разводить нельзя: пока мы в парке — никакого огня, а то кто-нибудь заметит дым и поймет, что мы здесь. Придут полицейские и сторожа и отправят нас обратно, откуда мы пришли. Он сказал, мы должны быть как звери среди зверей, сторониться дорог и лагерей белого человека. И тут я услышала — я первая услышала, это точно, — как кто-то хрустит ветками и шуршит травой, и чуть не завизжала, потому что подумала, это полицейские и сторожа к нам идут. А это оказался слон, а за ним — еще слон, и еще много-много слонов. Они двигались мимо нас со всех сторон, как большие темные пятна между деревьями. Они рвали хоботами красные листья копаифер и набивали себе рты. Слонята жались к мамам. Те, что постарше, боролись, как мой старший брат борется с друзьями, только вместо рук у них были хоботы. Мне стало так интересно, что я забыла бояться. Мужчина сказал, чтобы мы стояли спокойно и молчали, пока слоны не пройдут. А шли они очень медленно, ведь слоны такие большие, что ни от кого бегать им не надо.