По воде плыли бревна, темными тенями сталкиваясь друг с другом и налетая на скалистые берега. Откуда здесь бревна? Почему-то мне совсем не хотелось спрашивать у мистера Торнберри, откуда здесь могли взяться бревна. Он пробыл в Коста-Рике не больше моего. Как он мог узнать, почему по реке, берега которой стали совершенно безлюдными, плывут бревна длиной с телеграфный столб и раза в два толще последних? Я должен сам сконцентрироваться на этой картине, тогда я найду ответ. Я сконцентрировался. И ответа не нашел.

— Лесопильня, — сказал мистер Торнберри. — Видите эти темные предметы в воде? — Он прищурился, кривя рот. — Бревна.

Черт побери, подумал я и тут же увидел лесопильню. Так вот откуда здесь взялись бревна. Наверное, их спилили выше по реке. Наверное, их…

— Наверное, их сплавляют по реке, чтобы распилить на доски, — сказал мистер Торнберри.

— Они пилят их, не отходя от дома, — сказал я.

— Они пилят их, не отходя от дома, — сказал мистер Торнберри.

Он замолчал на несколько минут. Он вытащил из своего рюкзака фотоаппарат и сделал несколько снимков из окна. Ему приходилось изворачиваться, чтобы моя фигура не попадала в кадр, но черта с два я уступлю ему свое место у окна. Мы въехали в очередное прохладное ущелье с глубокими отвесными стенами. Я увидел небольшое озеро.

— Озеро, — сообщил мистер Торнберри.

— Очень красиво, — сказал я. А что еще он ожидал от меня услышать?

— Что? — переспросил мистер Торнберри.

— Очень красивое озеро.

Мистер Торнберри всмотрелся, подавшись вперед.

— Какао.

— Я уже видел это в начале пути.

— Зато здесь его намного больше. Большие деревья.

Он что, считает меня слепым?

— В любом случае, — сказал я, — там растет еще и кофе.

— И на нем ягоды, — мистер Торнберри зорко прищурился. Он перегнулся через мои колени и сделал снимок. Нет, я не уступлю ему свое место.

Я так и не сумел рассмотреть кофейные ягоды. Как, интересно, он их увидел? И вообще мне не было до них никакого дела.

— Те, что красные, уже созрели. Наверное, вскоре мы увидим сборщиков кофе. Господи, как же меня достал этот поезд! — На его лице снова застыла эта странная гримаса. — Он мне крышу сносит.

Я был уверен, что настоящий художник не расстается с альбомом для эскизов, держит под рукой хотя бы пару карандашей, сосредоточенно старается запечатлеть окружающее и, главное, молчит. Все, что занимало мистера Торнберри, — это его фотокамера и бесконечный треп. Он постоянно перечислял все, что видел, и только. Мне ужасно хотелось поверить, что он соврал мне и никакой он не художник. Ни один настоящий художник не может быть таким трепачом.

— Как я рад, что встретил вас! — сказал мистер Торнберри. — Я чуть не рехнулся на том месте.

Я молчал. Я смотрел в окно.

— Какие-то сосны, — сказал мистер Торнберри.

Вдоль железной дороги тянулась какая-то ржавая труба, утопавшая в болоте, в котором исчезло русло реки. Я больше не видел речного русла и текущей воды. Оставались только пальмы и ржавая труба; что-то вроде водопровода, сказал он. За пальмами еще виднелись утесы. Мы поднялись на эти утесы, и под нами стали видны ручьи…

— Ручьи, — сказал мистер Торнберри.

…а потом несколько домов довольно любопытной конструкции, напоминавших мне домики арендаторов. Деревянные, но весьма прочные на вид, они стояли на сваях, поднимавших их над болотистой почвой. Поезд остановился в Свампмаусе: здесь было еще больше таких же домов.

— Нищета, — сказал мистер Торнберри.

— Вы не правы, — возразил я. Это были вполне добротные бревенчатые дома с широкими покатыми жестяными крышами, веселыми сытыми физиономиями, выглядывавшими из окон, и хорошо одетыми детишками, стоявшими на просторных крылечках. Они не производили впечатления богатых людей, но и бедными никак не выглядели. Мне показалось удивительным, что так далеко от Сан-Хосе — и примерно так же далеко от Лимона — в глухой приграничной полосе, между непроходимыми дождевыми джунглями и дикой саванной, люди живут в добротных и сухих удобных домах. Большинство их были черными, да и в поезде остались в основном черные пассажиры. Чтобы отделаться от мистера Торнберри, я прогулялся по вагону и заговорил с одним черным стариком. Он рассказал, что черных привезли сюда с Ямайки на строительство железной дороги.

— Это не мы принесли сюда болезни, — сказал он по-английски. — Все болезни принесли белые люди.

Его отец был уроженцем Коста-Рики, мать — с Ямайки, английский был его родным языком, что отражало порядки в его семье: этого человека воспитывала мать. Он неодобрительно отзывался о группе черных подростков, шумевших в тамбуре поезда.

— Их деды и прадеды любили труд, а они не любят.

Пожалуй, эти дома чем-то напоминали мне постройки на Карибских островах. И уж определенно я видел такие же на самом дальнем юге, в сельской глуши Миссисипи и Алабамы, только эти были прочнее на вид и более ухоженные. Каждый клочок обработанной земли был отдан под банановые рощи. В каждой деревне имелся магазин, и почти всегда на вывеске значилось китайское имя. И чаще всего магазин соседствовал с баром или бильярдной. Над деревнями витал дух дружелюбия и согласия, и, хотя бо́льшую часть населения составляли чистые афроамериканцы, немалая доля приходилась и на метисов; мистер Торнберри указал на это обстоятельство, едва дождавшись, пока я вернусь на свое место.

— Черный парень, белая девушка, — сказал он. — Похоже, они отлично ладят. А, вот опять водопровод.

И далее всякий раз, как только снова из болота выныривала труба водопровода — а это повторялось не меньше двадцати раз, пока мы не прибыли на побережье, — мистер Торнберри любезно сообщал мне об этом факте.

Мы давно углубились в тропики. Воздух стал тяжелым от влажных ароматов буйной растительности, болот и ярких тропических цветов. Птицы щеголяли длинными клювами и тонкими ножками: они окунали клювы в воду и хлопали крыльями, принимая форму воздушного змея, чтобы не свалиться в воду. То и дело попадались коровы, стоявшие по колено в болоте и перемалывавшие жвачку. Пальмы стали напоминать фонтаны или пучки перьев десятиметровой высоты: как ни старался, я не смог разглядеть, есть ли у них стволы — одни перистые листья, торчавшие прямо из болота.

— Я все рассматриваю эти пальмы, — сказал мистер Торнберри.

— Как будто пучки огромных перьев, — сказал я.

— Смешные зеленые фонтаны, — сказал он. — Смотрите, опять дома.

Мы проехали еще одну деревню. Мистер Торнберри сказал:

— Цветущие сады — вы только посмотрите, какие бугенвиллеи! У меня крышу сносит! Мама на кухне, дети на крыльце. Прямо как на картинке. А вы видели где-нибудь такие огороды?

Все было в точности, как он говорил. Деревня кончилась, и мы опять оказались в болотистых джунглях. Здесь было жарко и душно. У меня стали слипаться глаза. Я мог бы взбодриться, занявшись записями, однако я не мог держать открытым блокнот из-за мистера Торнберри, то и дело ложившегося мне на колени, чтобы сделать снимок. И он наверняка пристал бы ко мне с расспросами об этих записях. Его бесконечный треп вынудил меня стать скрытным. Над зеленой чащей джунглей вился легкий дымок от домашнего очага. Кто-то из обитателей этих необычных домов на сваях готовил себе обед.

— Как вы и говорили, они все что-то производят, — заявил мистер Торнберри. (И когда я такое говорил?) — В каждом из этих чертовых домишек что-то выставлено на продажу.

Нет, подумал я, этого не может быть. Я не видел, чтобы хоть кто-то что-то продавал в этих деревнях.

— Бананы, — провозгласил мистер Торнберри. — Меня бесит, стоит только подумать о том, что они продают их по двадцать пять центов за фунт! Они всегда торгуют ими с рук.

— В Коста-Рике?

— В Нью-Гемпшире.

Он еще помолчал, затем изрек:

— Баффало.

Оказывается, он читал название станции. Нет, не станции — какого-то склада.

— Но это не похоже на Нью-Йорк, — несколькими милями ранее мы остановились в деревне Батаан. Мистер Торнберри напомнил мне, что на Филиппинах тоже есть место под названием Батаан. Забавно, когда два разных места имеют одинаковое название, да еще такое, как Батаан. Когда мы подъехали к деревне Ливерпуль, я весь внутренне подобрался.