— Отец очень любил эти строчки, — сказал Борхес. А когда я дочитал до конца, предложил: — Теперь что-нибудь на ваш выбор.

Я выбрал рассказ курильщика опиума, «Ворота ста печалей».

— Как это мрачно, — заметил Борхес. — Просто ужасно. И человек совершенно беспомощен. Но обратите внимание, как Киплинг повторяет некоторые строчки. Это получается совершенно непринужденно, но очень красиво, — он потрогал жилетный карман. — Который час? — Вынув часы, Борхес ощупал циферблат. — Половина девятого — пора ужинать.

Возвращая книгу на полку, Борхес очень просил, чтобы я возвращал книги в точности на те места, откуда взял, я поинтересовался:

— Вы когда-нибудь перечитываете свои собственные работы?

— Никогда. Я никогда не доволен своей работой. Критики слишком преувеличивают мои достоинства. Лучше я буду читать… — Он подался к полкам и как бы охватил их руками, — настоящихписателей. Ха! — Он снова обернулся ко мне. — А вы перечитываете мои работы?

— Да. «Пьера Менарда»…

— Это самый первый из моих рассказов. Тогда мне было то ли тридцать шесть, то ли тридцать семь лет. Отец сказал: «Больше читай, больше пиши и не стремись печататься!» — вот в точности его слова. Лучший из моих рассказов — «Злодейка». И «Юг» тоже хорош. Там всего несколько страниц. Я ведь лентяй — несколько страниц, на большее меня не хватает. Но «Пьер Менард» скорее шутка, чем рассказ.

— Я как-то читал своим студентам из Китая «Стену и книги».

— Студенты из Китая? Наверняка они нашли там массу глупейших ошибок. Нисколько в этом не сомневаюсь. Это совершенно неважная работа, ее и читать не стоило. Пойдемте ужинать.

Он взял с дивана свою трость, и мы отправились вниз, вниз на тесном лифте, через литые ворота. Ресторан находился здесь же, за углом, — я его не видел, но Борхес знал дорогу. Так что я шел на поводу у слепого. Идти по Буэнос-Айресу с Борхесом было все равно что идти по Александрии с Кавафисом [59]или по Лахору с Киплингом. Город принадлежал ему, и он шел по нему как хозяин.

По случаю вечера Страстной пятницы в ресторане было людно и шумно. Но стоило появиться Борхесу, тростью нащупывающему хорошо известный ему путь между столиками, как посетители примолкли. Борхеса здесь прекрасно знали, и при нем стихли разговоры и даже звон посуды. Это молчание, в равной степени полное благоговения и любопытства, висело до той минуты, пока Борхес не уселся и не продиктовал официанту наш заказ.

Нам подали пальмовый салат, и рыбу, и виноград. Я пил вино, Борхес только воду. Склоняя голову то к одному плечу, то к другому, он старался подцепить на вилку кусочки пальмы. Затем попробовал орудовать ложкой, но в итоге был вынужден пустить в ход пальцы.

— Знаете, какую главную ошибку допускают те, кто пытается снимать фильмы по «Доктору Джекилу и мистеру Хайду»? — спросил он. — Они отдают обе роли одному актеру. А для этого фильма нужны два разных человека. Именно это и имел в виду Стивенсон. Джекил — это два человека в одном. И это должно оставаться тайной до самого конца. Только в конце это откроется, как удар грома. И еще одно. Почему режиссеры вечно превращают Хайда в любимца женщин? Он же для этого слишком жесток.

— Хайд сбивает с ног ребенка, и Стивенсон описывает, как хрустят его кости, — подтвердил я.

— Да, Стивенсону ненавистна жестокость, но он никогда не имел ничего против физической страсти.

— Вы читаете современных авторов?

— Я никогда не унижаюсь до такого чтения. Энтони Бёрджесс [60]очень хорош и, кстати, очень одаренный человек. Мы с ним похожи — Борхес, Берджесс. Это одно имя.

— А еще кто?

— Роберт Браунинг, — сказал Борхес, и мне показалось, что он пнул меня по ноге. — Но все-таки ему следовало писать короткие рассказы. Если бы он взялся за них, то превзошел бы самого Генри Джеймса, и люди по-прежнему читали бы его, — Борхес взялся за свой виноград. — В Буэнос-Айресе отлично кормят, вы согласны?

— Практически во всем это очень цивилизованный город.

— Да, вот только бомбы взрываются здесь слишком часто, — Борхес вскинул на меня глаза.

— Об этом в газетах не пишут.

— Они боятся печатать такие новости.

— Тогда как вы узнаете о бомбах?

— Без проблем. Я их слышу.

Действительно, три дня назад в городе был большой пожар, уничтоживший практически все телестудии, отстроенные нарочно для освещения финала Кубка мира по футболу Официально причиной была названа «неисправная электропроводка». А пять дней назад были взорваны два поезда: в Ломас-де-Саморе и Бернале. Неделю назад был убит член правительства. Его труп нашли на улице Буэнос-Айреса с пришпиленной запиской: «Подарок от партизан».

— Но наше правительство не самое плохое, — продолжал Борхес. — Видела [61]— очень приятный офицер, — он улыбнулся и задумчиво добавил: — Он не хватает звезд с неба, но он хотя бы джентльмен.

— А как же насчет Перона? [62]

— Это настоящий уголовник. Моя мать сидела в тюрьме при Пероне. Моя сестра сидела в тюрьме. Моя кузина. Перон был никчемным лидером и, как я подозреваю, трусом вдобавок. А его жена настоящая проститутка.

— На самом деле?

— Самая обыкновенная шлюха.

Нам подали кофе. Борхес подозвал официанта и по-испански попросил:

— Проводите меня до туалета, — и сообщил мне: — Пойду мастурбировать. Ха!

Когда мы возвращались из ресторана, он задержался у чугунной решетки у входа в отель и ловко щелкнул тростью по литым столбикам. Пожалуй, он был не так уж безнадежно слеп или просто хорошо помнил эту улицу. Во всяком случае, он не собирался сдаваться. И сказал:

— Это на удачу.

Поворачивая к своему дому, Борхес продолжал:

— Отец часто говорил: «Что за нелепая история — этот рассказ про Иисуса! Как будто какой-то человек согласится умереть за чужие грехи. Разве кто-то в нее поверит?» Это действительно глупо, не так ли?

— Очень уместная мысль для Страстной пятницы, — ответил я.

— А я об этом и не думал! А ведь и правда! — Он так расхохотался, что на него стали оглядываться.

Пока он рылся в карманах в поисках ключей, я спросил его о Патагонии.

— Я там бывал, — сказал он, — но все равно плохо ее знаю. Однако скажу вам вот что. Это унылое место. Очень унылое место.

— Я собирался завтра поехать туда на поезде.

— Не уезжайте завтра. Лучше приходите ко мне. Мне нравится, как вы читаете.

— Я надеялся, что на следующей неделе доберусь до Патагонии.

— Это унылая страна, — повторил Борхес. Он наконец-то отпер дверь, на ощупь прошел к лифту и открыл решетчатую дверь. — Лифт ста печалей, — со смешком произнес он, входя внутрь.

Борхес оказался ненасытен в общении. Он просил меня прийти снова и снова. Он засиживался допоздна, чтобы поговорить, чтобы почитать, и мне нравилось его общество. Постепенно он ввел меня в творчество Босуэлла. Каждое утро я начинал день с того, что записывал наш разговор накануне вечером. Затем я гулял по городу, а вечером спускался в метро. Борхес признался, что сам выходит редко.

— Я не посещаю посольства, я не хожу на приемы — терпеть не могу торчать там с бокалом в руке.

Меня предупреждали, что он может быть грубым или впасть в дурное расположение духа. Но до сих пор я имел дело с настоящим ангелом. Что-то в его облике было от шарлатана — вдохновенная напористая речь, выдававшая мне, что он произносит много раз повторенные фразы. Иногда он начинал заикаться, но как-то преодолевал это при помощи энергичных жестов. Также он мог впасть в менторство, но это случалось очень редко. Бо́льшую часть времени он вел себя как послушный ученик, внимая каждому моему слову с аккуратно сплетенными пальцами. Его лицо могло моментально скинуть аристократическую маску, особенно когда он радостно улыбался, обнажая крупные желтые зубы. Он часто сам смеялся над своими шутками и в эти минуты походил на французского комика, только что сорвавшего аплодисменты. («Сорвать аплодисменты! — сказал бы сам Борхес. — Вы ни за что не сформулируете это так изящно на испанском! Вот почему испанская литература такая скучная!»). Он прекрасно умел напускать на себя серьезную мину и в то же время мог походить на клоуна, но никогда не казался глупым. Это был самый деликатный человек в мире: ни в его словах, ни в жестах ни разу не промелькнуло даже намека на жестокость.