Арминий сознавал это, но тем не менее говорил перед соотечественниками так, словно не сомневался: его послушаются. И такая убежденность передавалась людям. У него находилось больше сторонников, чем нашлось бы, вздумай он умолять о поддержке, как поступали многие вожди.

— Ты говоришь как человек, который знает, что делать, — то и дело заявляли ему.

— Я и есть человек, который знает, что делать, — всякий раз отвечал Арминий. — Я хочу изгнать римлян из нашей страны. Чем больше людей последует за мной, тем лучше. Но если мне придется драться в одиночку, я буду сражаться один.

Разумеется, ничего подобного он не собирался делать: сражаться с легионами в одиночку было бы все равно что броситься грудью на меч. Однако звучало это весьма смело, более того — по-геройски. И, как ни странно, чем чаще Арминий произносил свое пустое обещание, тем больше приобретал приверженцев; следовательно, тем меньше становилась вероятность того, что ему придется сдержать слово.

Римляне мало-помалу прививали германцам свои обычаи и понятия, но процесс этот шел столь неспешно, что лишь седые старики замечали, что нынче многое делается не так, как во времена их юности. Если бы захватчики продолжали действовать так же постепенно и неуклонно, они, возможно, превратили бы множество германцев в добровольных — даже ревностных — подражателей римским обычаям. Причем сами германцы вряд ли заметили бы, что происходит. Но платить налоги, как платили их подданные Римской империи, германцам не нравилось, и Арминий за это ухватился.

— Кто знает, что потом захочет от вас наместник? Кто знает, что отберет он у вас в следующий раз? — спрашивал Арминий снова и снова. — Ему нельзя доверять. Вы не должны на него полагаться. Такому проныре только дай палец, и он откусит всю руку. А дай руку, заберет все, что у тебя есть. В результате у тебя ничего не останется, а у римлян станет на одного раба больше.

Еще Арминию хотелось бы рассказать о римских воинах, похищающих германских женщин. Было бы здорово выставить всех без исключения римлян распутниками, несущими угрозу исконно германской женской добродетели, однако это было чревато встречным обвинением. Приверженцы Рима, сторонники Сегеста всегда могли заявить, что человек, сам похитивший женщину, не вправе обвинять других.

Арминий же считал, что такое право у него имеется, но, руководствуясь здравым смыслом, не заговаривал о женщинах: поносить Вара и римлян можно было и не ступая на столь скользкую почву.

Арминий как раз закончил очередную речь, когда к нему подошел один из сторонников и шепнул:

— Масуа улизнул. Мы не смогли его поймать, и его уже видели в усадьбе Сегеста. Там его не взять.

— Гром и молния! — выругался Арминий. — Выходит, он добрался до Вара, выложил ему свою клевету и вернулся. Это плохо.

— Прости.

Германец повесил голову и развел руками.

— Масуа — ушлый ублюдок. Наверное, потому Сегест и выбрал его, чтобы отправить к римлянину. Мы до сих пор не понимаем, как ему удалось улизнуть от наших друзей. Они рассчитывали его поймать и как следует проучить, но… Ничего у них не вышло.

— Плохо дело. Плохо дело! — покачал головой Арминий. — Ладно. Кто-нибудь из наших недавно побывал в Ветере? Кто-нибудь слышал, принял ли Вар к сведению слова Масуа?

— Нет, мы сможем узнать об этом только весной, когда увидим, как поведут себя римляне.

— Да-а…

Это слово прозвучало в устах Арминия протяжно и уныло.

Он представил, как Вар вызывает его в Минденум, — и понял, что поехать придется. Отказаться — значит выказать недоверие и тем самым побудить Вара не доверять ему. А если поехать, возможно, в римском лагере Арминия встретят оковы и топор палача.

«Я римский гражданин, — подумал Арминий. — Если Вар все же захочет отрубить мне голову, я имею право обратиться к Августу, верховному вождю римлян».

Это, конечно, только отсрочило бы неизбежное. Разве можно рассчитывать, что Август пощадит вождя мятежников? Если Август такой проницательный, как говорят о нем люди, он наверняка захочет прибить голову Арминия к дереву… Или поступить с мятежником так, как римляне поступают с теми, кого приносят в жертву своим богам.

— Ты говоришь, что Вар тебя любит, — сказал германец. — Если это так, он не стал слушать Масуа.

— Да-а.

И снова это слово прозвучало протяжно, ибо только что было произнесено слово «если». Плохо, что судьба Арминия, как и судьба его страны, зависит от благосклонности иноземца. Но в положении Арминия приходится цепляться за соломинку, потому что ничего другого ему не остается.

Квинтилий Вар начинал чувствовать, что никогда раньше по-настоящему не ценил весну. Наверное, потому, что всю жизнь прожил на Средиземном море, где зимы были мягкими, снег выпадал редко. Зима там была сезоном дождей, сезоном роста, временем, предшествовавшим весеннему сбору урожая.

Но здесь, на Рейне, все обстояло по-другому. Совсем по-другому. За первую же зиму, проведенную в Германии, Вар увидел больше снега, чем за всю предыдущую жизнь. Так, во всяком случае, он себе говорил, хотя вообще-то это было не совсем верно. Но он и впрямь никогда не видел такого глубокого снега и таких снежных заносов и сугробов, как те, что сплошь выбелили поля и леса вокруг Ветеры.

Зато ему еще ни разу не доводилось видеть и такого ликующего возрождения природы. Когда солнце наконец согрело север и растопило снег, голые ветви деревьев оделись в яркую зелень, а сквозь проглядывающую из-под снега пожухлую, желтую прошлогоднюю траву полезла навстречу солнышку молодая, свежая травка. Невесть откуда взялись яркие, словно самоцветы, бабочки: они порхали с одного чудесным образом распустившегося цветка на другой. Деловито гудели шмели и пчелы. К их жужжанию присоединялся противный писк мошкары, который вовсе не радовал.

Вместе с насекомыми появилось множество птиц. Воробьи, вороны и кое-какие другие пернатые перезимовали на месте, но теперь леса и поля были полны щебетанием, трелями и руладами перелетных птах: ласточек и дроздов, стрижей и малиновок. Птичьи голоса радовали Вара еще больше потому, что он так долго их не слышал.

Аристокл, однако, был исполнен скептицизма.

— Все эти птахи не вызывали бы такого восторга, если бы до их прилета все не было таким беспросветным, — уныло заметил раб.

— У жизни есть светлые и темные стороны, но мне больше нравится смотреть на все со светлой стороны, — возразил Вар.

Грек хмыкнул.

— Светлая сторона жизни — это возвращение в Рим. Мы что, собрались туда вернуться?

Его угрюмая физиономия была красноречивее любых слов.

— Нет, мы собираемся в Германию, — не унимался Аристокл.

— Не напоминай мне об этом, — простонал Квинтилий Вар.

Хотя широколиственные деревья по эту сторону Рейна и облачились в свежую листву, на другом берегу реки германские леса выглядели мрачными и зловещими. Иными Вар их просто не помнил, и к светлой стороне жизни эти леса явно не имели никакого отношения, хотя наместник и старался смотреть на все с оптимизмом.

— Может, в этом году нам удастся полностью утвердить в здешних краях римский порядок.

— Дай-то боги! — воскликнул Аристокл. — Тогда ты сможешь передать свой пост наместника Германии кому-нибудь другому и наконец-то вернуться в Рим.

— Лучшего я бы не пожелал.

Вар понизил голос:

— Спустя некоторое время общество воинов начинает надоедать.

— Еще как надоедать… — пробормотал Аристокл, полностью согласный в этом со своим хозяином. — Господин, а нельзя ли просто дать легионам соответствующие распоряжения и отправить их за реку, чтобы те приучали дикарей к порядку, а самим остаться тут? Конечно, Ветера тоже захолустье, но жить здесь — еще куда ни шло. Ее не сравнить с Минденумом.

Вар с сожалением покачал головой.

— Боюсь, это невозможно. Август поставил меня во главе здешних легионов. Раз мне поручено ими командовать, я и должен это делать… Если ты понимаешь, что я имею в виду. Командовать — значит быть на виду, чтобы все видели, что ты командуешь.