– Любо-о-овь, зачем ты мучаешь меня! – дурным голосом пропел Синицын вслед Киселеву.

Киселев вернулся.

– Я понял, – сказал он, хлопая по экрану. – Ты проецируешь!

– Что, прости?

– Проецируешь личные проблемы на окружающих. Ищешь в других отголоски тех недостатков и комплексов, которые присутствуют в тебе самом. Такой способ психологической разрядки, да?

– И что же я интересно проецирую? – ухмыльнулся Синицын, поднося ко рту стакан.

– Не что, а кого, – сказал Киселев. – К примеру, Олесю. Во всяком случае, я о других твоих похождениях не наслышан. Если смотреть на происходящее со стороны, это не вызывает ничего, кроме глухого раздражения. Честно.

– А ты меня уволь, – посоветовал Синицын. – Ты старший селекционер, начальник группы, тебе и карты в руки. Уволь меня и будешь избавлен от всех неудобств.

– Да? – ухмыльнулся Киселев. – И чем ты собираешься заниматься? В космопроходцы запишешься?

– В гробу я видал твоих космопроходцев.

– Ну, в сущности, ты недалек от истины. Космопроходец – профессия из группы повышенного риска. Мне тут недавно Макс рассказывал, как они.

– Слушай, ты вот без этого не можешь, да?

– Без чего?

– Не топтать мне больные мозоли.

– Ох ты, господи, – Киселев закатил глаза.

Синицын отставил стакан и потер лицо ладонями.

– У меня сердце болит, понимаешь? – пробормотал Синицын. – Или вам, роботам, это не знакомо?

Киселев покривился. Заиграл узкими бровями.

– Обывательщина, пошлость, – процедил он. – Ты свою личную драмочку поставил во главу угла. И носишься с ней, как с писаной торбой. Сердечко болит у нашего любовничка. Бросили его, позабыли, ай-яй-яй. Печорин чертов!

– Пошел ты!

– Правда глаза колет, Олег?

Синицын не ответил.

– Никогда не знал, что у меня такой друг, – сказал Киселев презрительно.

– Да какой ты мне друг.

– Вот как? – Киселев побелел. – Что ж, как знаешь.

Он ушел в соседний зал.

Зачем я так, подумал Синицын. Что на меня нашло? Превращаюсь в истеричку, стыдно.

Ему захотелось побежать следом за Киселевым и попросить прощения, но он не стал. Вместо этого щелкнул пультом. На экране шла мясорубка. Крепыши в шлемах поливали огнем толпы подступающих жуков, а те хватали их жвалами и нещадно крошили в мелкий фарш. Кровь плескала пенными водопадами.

В соседней комнате требовательно запиликал видеофон.

После шестой трели Синицын досадливо чертыхнулся, встал из кресла и пошел отвечать.

– Здравствуй, Олег! – С экрана на Олега смотрело морщинистое лицо наставника, профессора Диомедова.

– Здрасьте, – ответил Синицын хмуро.

Наставник выразительно помедлил, углядев стакан у Синицына в руке.

Из соседней комнаты доносились вопли, грохот канонады и пронзительный визг атакующих жукоглазов.

– Олег! – сказал учитель торжественно. – Я понимаю твое волнение. Завтра у тебя ответственный, важный день, и я хочу, чтобы в этот.

Синицын отсалютовал экрану стаканом.

Выключил видеофон.

– А-а-а-а!!! Меня убили! – донеслось из соседней комнаты вместе с грохотом разрывов.

– Держись, сынок! На Земле подлатают! – бодро прокричали в ответ.

Синицын провел ладонями по лицу, взъерошил влажные волосы. Было душно и муторно.

Из соседней комнаты раздавался размеренный голос репетирующего Киселева.

Синицын пошел в свою комнату, долго рылся в грудах барахла на столе, стараясь найти солнечные очки. Наконец, нашел.

Сложенными очками был заложен томик Чехова, «О любви». Синицын заказал его экспресс-доставкой, понравилось название. Сперва показалось немного скучным. Весточка из какого-то невыносимо древнего, давным-давно рассыпавшегося в прах мира. Потом втянулся.

Вот ведь жили люди, думал он. Жили, прямо скажем, паршивенько. Рессорные коляски, крепостное право, котелки, корсеты, твердые белые воротнички, мануфактуры, буржуазия, царизм. А проблемы были те же самые, в сущности.

А у нас? Звездолеты, универсальные лекарства, системы доставки и генераторы искривления пространства. И где здесь ее уместить? Киселев говорит: обывательщина, пошлость. Конечно, его отношения с Кэтрин обывательскими не назовешь. Взаимовыгодная и не лишенная приятности связь двух взрослых, уверенных в себе людей. В некотором смысле даже мост между обществами. Их прагматический рационализм и наше вдохновенное подвижничество. Лед и пламень.

Синицын напялил на нос очки и вышел на террасу. Поглядел на шезлонг, который, казалось, еще хранил форму Олесиного тела. Пинками загнал его в угол.

Залпом допив стакан, он спустился в сад.

Пошел гулять по узким тропинкам, между покрытых побелкой стволов. Кое-где в траве лежали упавшие плоды. Налитые румянцем, крепкие, сочные овалы.

Синицын подхватил яблоко, потер его о гавайку, со смачным хрустом откусил, брызгая соком. Захрупал яблоком, вгрызаясь в него со злобой, словно было оно живым существом, на котором он вымещал свои неудачи.

Прав Киселев, думал он. Такими темпами я совсем рехнусь. Просто надо ехать к ней. Ехать и объясниться. Упросить ее вернуться. Доказать, что я изменился, стал лучше. Она должна вернуться. Мы не можем расстаться вот так, навсегда. Ведь я люблю ее больше жизни, и никто другой мне не нужен. И я даже прощу ей Макса, и буду всегда прощать, потому что Максы эти будут у нее всегда, уж такой у нее характер.

Он вышел к каналу. Некоторое время стоял на песчаной полоске берега, глядя, как по воде гуляют ослепительные блики.

Здесь, на этом крошечном пляже, они лениво загорали, обмениваясь ничего не значащими фразами, или просто валялись на красном песке рядом, взявшись за руки. А иногда вдруг одновременно поворачивали друг к другу головы и принимались целоваться.

Ехать немедленно! Проявить решительность, настойчивость. Она оценит.

Синицын решился. Он швырнул огрызок в канал, с шумным плеском проглотивший долгожданную жертву.

Синицын побежал к стоянке вездеходов, чуть не споткнулся о какой-то толстый желтый шланг. Усевшись за руль, включил двигатель.

На террасу вышел Киселев с распечаткой наперевес. Что-то крикнул, но за шумом двигателя Синицын не понял что. Помахал ему рукой в ответ, выезжая за территорию.

По свежей колее, оставленной в красной пыли вездеходом Макса, он понесся к биостанции «Мичурин-Три».

Когда он вернулся, уже сгустились сумерки. Ночь здесь всегда приходила очень быстро. Стремительно укрывала черным покрывалом, расшитым мириадами сверкающих блесток. А на горизонте выплывал край бело-голубого диска, на который они так любили смотреть вдвоем с Олесей, сидя ночью на террасе и кутаясь в один на двоих шерстяной плед.

Синицын с ног до головы был покрыт пылью, но не пошел в душевую. Шлепая по стерильному полу лаборатории, который Киселев с утра надраил автоматическим уборщиком, он прошел к бару, оставляя повсюду красные песчаные следы. Киселев проводил его долгим взглядом.

Синицын ничего не ответил на его приветствие, взял бутылку и вышел на террасу.

Он не жалел о своей поездке. Наверное, так было нужно. Лучше один раз увидеть, чем сто тысяч бессонных ночей представлять себе все это в красках, ворочаясь с боку на бок, изводя себя самого бессильной и бессмысленной ревностью. Увидеть это своими глазами, как это бывает. Когда вместо него – другой.

Нужно было это очистительное пламя, какое-то предельное падение, унижение, после которого можно надеяться на возрождение. А можно и просто сгинуть.

В томной жаре стоять у чужих распахнутых окон и слушать эти крики, стоны двух вцепившихся друг в друга исступленных, сильных молодых животных.

– Настоящее ничтожество, – с наслаждением сказал Синицын самому себе.

Киселев ходил по лаборатории, жужжа уборщиком, собирая нанесенную красную пыль. Когда он закончил, Синицын все еще стоял на веранде, облокотившись о перила, и смотрел на сад. Он до крови закусил губу, а на ресницах блестели, никак не срываясь, застывшие хрустальные капельки.