— Как, ты намерен прибегнуть к насилию? — восхитилась Флорин, задыхаясь от хохота.

— Еще бы! Вот увидишь, тебе это понравится.

— А мне полагается отбиваться или помогать?

Бен осыпал поцелуями ее губы, подбородок, шею, с исступленной нежностью припал к груди.

— Терпеть не могу недотрог!

— А много их у тебя перебывало… недотрог?

Небритый подбородок теперь упирался ей в грудь, и легкое покалывание щетины сводило Флорин с ума.

— Ни одной.

— А как насчет девиц другого типа? Тех, что охотно бросались тебе на шею? Много их было?

Бен приподнялся на локтях, заглянул ей в глаза.

— Да это уж как водится. Тебе неприятно?

Флорин собиралась отшутиться, но вместо этого закрыла лицо руками и серьезно сказала:

— О да, Бенедикт Норденгрен, ненавижу их всех за то, что были с тобой прежде меня. Но у меня нет права злиться.

— Есть — после сегодняшней ночи.

На глазах у нее выступили слезы, нежные губы приоткрылись, послышалось не то стон, не то вздох. Но заветные слова настойчиво рвались с языка. Ведь чувства настолько сильные невозможно хранить в себе!

— Прости меня Господь, потому что, Бенедикт, я люблю тебя.

— Тогда прости Господь нас обоих, не только тебя.

На этот раз он вошел в нее с неспешной, ласковой осторожностью. Это сближение разительно отличалось от первого. Умиротворенное, бережное, словно просчитанное заранее… Влюбленные любовались друг другом, нежили друг друга прикосновениями и взглядами. Ни слова, ни стона не нарушало тишины — этот союз призван был не облегчить душу, но связать любящих неразрывными духовными узами. Оргазма достиг только Бен, но Флорин ничуть не огорчилась — она вольна была дарить блаженство и радоваться каждому мгновению. И сближение это, несмотря на его простоту, едва ли не святость, потрясло обоих до глубины души.

— Я люблю тебя, — прошептал Бен, словно принося клятву.

— И я тебя люблю, — отозвалась Флорин… и расплакалась.

Сразу после этого влюбленные заключили соглашение, что это были последние слезы за день. Они станут веселиться, радоваться жизни и говорить только друг о друге.

Они отправились в Фэрбери на катафалке «кадиллаке». Машина оказалась настоящим чудовищем черного цвета, двадцати двух футов в длину, с четырьмя дверцами. В кузове, обитом бархатом, свободно разместился бы гроб любых размеров, и еще оставалось много свободного пространства. Сюда загружались венки, именно поэтому такие автомобили прозвали «цветочниками».

А до чего роскошен — просто дух захватывает! Флорин удобно вытянулась поперек сиденья, положила голову на колени Бена и высунула пятки из окна. Красота, да и только!

В пяти милях от Фэрбери Бен сверился с указателем, свернул на узкую, посыпанную гравием дорогу и вскоре припарковался рядом с вереницей машин, что церемонно выстроились вдоль обочины. По двору важно расхаживали фермеры в комбинезонах под руку с толстушками женами.

Бен и Флорин сдержали обещание. Они напрочь позабыли о неодолимых враждебных силах, преградивших им путь к счастью, и радовались уже тому, что оказались вместе — держались за руки, смеялись, то и дело прятались за дерево или машину, чтобы обменяться поцелуями. «Плимут», упомянутый в афишах, оказался заржавленной, негодной развалюхой, за которую и торговаться-то не стоило. Но велеречивый аукционист соловьем разливался на потеху зрителям:

— Выставляется прекрасный автомобиль… Ретро-автомобиль в превосходном состоянии… Конфетка, а не машина! Вы сказали — четыреста? Только четыреста? А ну-ка, добрые люди, тряхнем кошельками! Четыреста десять? Я не ослышался? Не машина, а загляденье, люди добрые, только подновить краску и в дорогу… Четыреста пятнадцать? Модель снята с производства! Нигде такой не сыщете! Четыреста пятнадцать — за музейный экспонат?! Четыреста? Я не ослышался?

Бен хохотал от души, Флорин беззаботно вторила ему. До чего здорово держаться за руки в солнечном свете и потешаться над краснолицым толстяком аукционистом! Вокруг резвились собаки и дети, домохозяйки с соседних ферм деловито рассматривали выставленную на продажу домашнюю утварь, рылись в осколках чужой жизни — креслах, книгах, столиках, вышитых салфетках, куклах, банках, глиняных кувшинах, выбивалках для ковров, корытах для свиней, сборниках нот и вращающихся стульчиках для фортепиано.

— Любопытно представить, а что бы мы вынесли во двор лет этак через пятьдесят, — задумалась Флорин.

Они с Бенедиктом шли вдоль зарослей цветущей жимолости. Напротив кустов выстроились рядком стулья с плетеными сиденьями.

— А ты и впрямь хочешь устроить аукцион на старости лет? — Бен широко усмехнулся и наподдал ногой камешек.

— Я сказала «любопытно представить».

— Представить… Хорошо, давай подумаем. Там будет целая гора стоптанных кроссовок и еще одна, выше первой, — поломанных ракеток, мешки с джинсами, протертыми до дыр…

— И футболки с обрезанными рукавами, — напомнила Флорин.

— Как же без футболок! — согласился Бен. — А еще?

— И весь двор будет загроможден твоими ретро-автомобилями, Бенедикт, причем все в отличном состоянии. Так что мы сказочно разбогатеем и в наши восемьдесят лет станем раскатывать по заграничным круизам.

— А сарай мы под завязку набьем пустыми баночками из-под пудры и белыми пуховками!

Флорин сощурилась на солнце.

— Почему так много?

— Потому что каждую ночь в течение пятидесяти лет я стану изводить на тебя по целой упаковке пудры с ароматом «Диориссимо».

— Каждую ночь? Но, Бенедикт, тебе ведь будет уже за семьдесят!

Он кровожадно усмехнулся.

— Ты только вообрази, каким специалистом я стану к тому времени! — Он наклонился и легонько укусил Флорин за нос.

— Хватит скабрезностей, мерзкий старик! Лучше расскажи, что еще там будет.

— Еще там будут детские кроватки и манежики, ведь наши сыновья и дочки к тому времени давно вырастут.

Флорин воинственно подбоченилась и сердито воззрилась на него.

— Бенедикт, мы не станем продавать детские вещи, так что лучше сразу выбрось эту мысль из головы!

— Но почему, цветочек?

— Потому что к нам в гости станут наведываться внуки, бестолковый ты мой! И куда, по-твоему, я стану укладывать малышей?

Молодые люди переглянулись, фыркнули, расхохотались во весь голос. Бен обнял Флорин за плечи и принялся тихонько раскачиваться вместе с ней, просто радуясь жизни. Затем потянул за руку к одной из кухонных табуреток.

— Иди-ка сюда!

Влюбленные сели рядом. Сиденья нагрелись на солнце. В медовой истоме майского вечера эхом отзывался голос аукциониста. По-прежнему удерживая Флорин за руку, Бен уселся поудобнее, закинул ногу за ногу.

— Что такое? — спросила она, удивляясь внезапной смене его настроения.

Длинные ресницы опустились, бросая тени на скулы. Бен улыбнулся, ласково провел большим пальцем по ее кисти.

— Просто хочу посидеть здесь немного, погреться на солнышке. И полюбоваться тобой.

Блаженство длилось целых тридцать минут. Влюбленные наслаждались солнечным теплом, сидя на жестких деревянных табуретках лицом к благоуханным зарослям жимолости, и заворожено любовались друг другом. Держались за руки. Запоминали. Грезили.

И когда я в последний раз так внимательно присматривалась к человеку? Кто и когда казался мне настолько близким и родным? Когда и с кем хотелось мне поделиться солнечным светом? Как это славно и здорово! Бенедикт мудр, он знает цену подобным минутам, размышляла Флорин. Я люблю этого человека. Люблю его лицо, волосы, тело. Люблю его веселость, открытый нрав, бескомпромиссную искренность. Люблю его смех, и изгиб бровей, и абрис лица. Люблю все то общее, что нас связывает. То время, что я провела с ним, забыть невозможно. Мы подходим друг другу, Бенедикт и я. Неужели рядом с ним жизнь всегда будет походить на волшебную сказку? Губы Бена дрогнули.

— Ты тоже это чувствуешь?

— Да. — Пояснять нужды не было.

— А ведь мы могли бы быть счастливы вдвоем, ты и я.