Так вот, когда в битком набитом узеньком коридоре один из лейтенантов случайно взял да и выронил одну гранату — случилось сверхъестественное. Коридор опустел в течение секунды. Куда подевались два десятка человек при запертых дверях и полном отсутствии люков — неизвестно, но коридор был пуст. А граната, новенькая и симпатичная, спокойно лежала у моих одеревеневших ног. Подождав некоторое время, я негромко кашлянул. Откуда-то из стены проявилась бледная физиономия одного из лейтенантов.

— Испугался? — дрожащим голосом спросила физиономия.

— Ну... в общем... — честно признался я.

— Не ссы, — ободрил меня лейтенант и осторожно материализовался из стены в коридор.

Двумя пальцами он взял гранату и, испуганно улыбнувшись, прошептал:

— Боевая... Глубинная.

Потом, когда меня отпаивали чаем в кубрике, Палыч авторитетно заявил, что такие гранаты используются против диверсантов-водолазов и в основном рассчитаны на звуковую волну, оглушающую под водой врагов. Мне от этого почему-то не полегчало...

Тем не менее у меня все-таки хватило сил доковылять на негнущихся ногах до юта и полюбоваться на трехметровую рыбу-молот, которая с неописуемой грацией огибала корму. Курсанты и наши «сундуки» безостановочно щелкали своими «Сменами» и «Зенитами», и лишь дядя Саша долго и обстоятельно выстраивал мизансцену. По его задумке Фалишкин должен был, откинувшись на леера, томно указывать рукой на рыбину. При этом его широкая морская грудь должна была овеваться свежим средиземноморским бризом, следовательно: гюйс — развеваться, а ленточки на бескозырке — плясать замысловатый матросский танец на фоне знойного марокканского берега.

Чтобы снять этот гениальный кадр, дядя Саша поднялся на третью палубу, зацепился ногами за кормовую пушку и, как огромный ленивец, пополз по стволу. Нависнув наконец над нами, он извлек из-за пазухи свой старенький «ФЭД» и принялся издеваться над несчастным Фалишкиным, как заправский фотограф над туповатой моделью:

— Фаля!!! Отгибайся назад!.. Да не рылом, а телом! Руку назад! Да не эту, мудак! Правую! В которой колотушку* держат, чтоб ты понял! Гюйс высвободи, чтоб на ветру... Ну на х...я ты его отстегнул?! (Гюйс летит в направлении Марокко.) Дайте ему кто-нибудь гюйс!!! Так... Еще отогнись! Сдвинь «беску» на затылок! Ой, бля! (Бескозырка катится по палубе и падает в сторону Испании.) Так! Ну все уже, стой теперь! Стой!! Сто-о-ой!!! Держите кто-нибудь за ноги этого осла!!!

* Колотушка — в данном случае то, чем играют на большом барабане. Военные барабанщики делали ее сами — на обточенную палку с утолщением надевалось несколько толстых войлочных колец, которые прижимались друг к другу винтом.

Фалишкин так старательно отгибается, что уже практически вываливается за борт, и только схвативший его за ремень мичман мешает терпеливо ожидающей акуле плотно перекусить. Фаля косится на нее и с перепугу кричит дяде Саше несколько обидных слов.

— Ах ты гнида! — оскорбляется наша первая валторна и пытается ловко спрыгнуть с пушки. Стоит ли говорить, что получается это у него не очень ловко. В общем, обрушивается наш дядя Саша с трехметровой высоты прямо в столитровый бак для пищевых отходов. При этом он держит свой драгоценный «ФЭД» в вытянутой руке, как Чапай винтовку при форсировании реки Урал...

Акула насмешливо поглядывает на весь этот бардак. Но в этот момент раздается зычный голос старпома, напоминающий рык грузчиков на Сытном рынке:

— Р-р-разойдись! Дор-р-рожку!

Мы расступаемся, и на палубе появляются трое: старпом и два давешних офицерика. Они картинно, как на учениях, срывают с гранат кольца, строго по уставу замахиваются и кучно бросают их за борт.

Сначала раздается вопль — при замахе старпом заезжает стоящему за его спиной Тихону по носу, — потом оглушительный взрыв... Рыба-молот всплывает кверху брюхом, посреди всяческой оглушенной морской мелочи.

— Шлюпку на воду!!! — счастливым голосом орет старпом, но тут же корабль облетает команда:

— Боевая тревога!!! По местам стоять, с якоря сниматься!!!

Как нам потом объяснили, командир корабля не одобрял жестокого обращения с животными. И еще больше он не одобрял применения штатных боеприпасов без крайней необходимости. К тому же он крайне не любил «зеленых», которые по любому поводу поднимали ужасный шум. А может, нам просто было пора... Но в любом случае мечта старпома украсить офицерскую кают-компанию чучелом акулы тогда не сбылась. Хотя, вспоминая характер старпома, думаю, что он уже достиг желаемого результата.

Итак, наше судно направлялось в обратный путь, где нас ожидал «десерт» — та самая желанная Ирландия. На протяжении всего перехода мы ожесточенно репетировали, прерываясь лишь на кратковременные передышки, вызванные сентябрьскими штормами. Именно тогда мы узнали, что такое «океаническая зыбь» и шестибалльный шторм.

Начнем с последнего. Если бы меня спросили, что мне больше всего запомнилось во время шторма, я бы ответил честно: следы. Я до сих пор улыбаюсь, вспоминая, как во время жуткой бортовой* качки для чего-то срочно понадобился Лысому. Он выслал за мной, перекуривающим на юте, Пашку Лобанова. Зловеще отсвечивая всеми оттенками зеленого, флейтист высунулся наружу и прохрипел:

* Бортовая качка — болтает «с боку на бок», килевая — вперед-назад. Объяснение не научное, но, кажется, понятное.

— Баря! К старшине!

— Иду, — беззаботно кивнул я и достал из кармана робы соевый батончик. — Будешь?

Пашу передернуло, и он исчез в коридоре. Я неторопливо побрел в кубрик. Войдя в коридор, я долго и озадаченно смотрел на представшие моему взору следы — они шли по такой замысловатой схеме: левая стенка — пол — правая стенка — пол — левая стенка... и т.д. Обрывались следы у гальюна, из которого слышались характерные надрывные звуки.

Я хихикнул и, держась за поручни, постарался побыстрее пробежать коридор. Когда я добрался до двери в кубрик и оглянулся, то увидел ту же самую траекторию, оставленную моими мокрыми ботинками. Хотя мне казалось, что бежал я очень ровно.

Другое воспоминание, связанное со штормом, — не менее трагическое. Атлантика знакомила нас с «океанической зыбью» — невероятно длинной километровой волной, проходя которую, даже огромный корабль долго-долго карабкается наверх, а потом так же долго падает вниз. Между прочим, со всеми сопутствующими неприятностями типа невесомости и сосания под ложечкой.

Передо мной — картина маслом: «Совершенно охреневшие от качки военные музыканты пишут... „пулю”».

В кубрике пустынно — большинство музыкантов лежит, точнее ездит на своих койках. Рев волн прерывается слабыми стонами и глухим стуком. Этот стук неравномерен — аукнулась полная неспособность военных музыкантов правильно подвязать подматрасники — незакрепленные матрасы вместе с их хозяевами медленно ползут вниз, когда корабль вздымается на волне... Бум! — глухо стукают пятки о железные прутья. Корабль медленно переваливается через гребень волны, раздаются душераздирающий скрип и, чуть погодя, страшная дрожь и грохот, сотрясающие судно. Это обнажаются работающие винты. Корабль кренится вниз, и матрасы ме-е-едленно ползут в обратную сторону... Звяк! — стриженые головы бьются о противоположную спинку койки. И так может продолжаться час, два... до бесконечности.

В центре кубрика — стол, вмонтированный в пол. На столе нехитрая закуска и, пардон, то, что этой закуской закусывают. «Это», уже разлитое в стаканы, стоит на мокром полотенце (чтобы не скользило) и время от времени вливается в несколько стойких глоток. Запах спиртного обволакивает кубрик... В эти моменты стоны усиливаются, кое-кто буквально «стекает» с койки и неверными шагами бредет в сторону гальюна, мученически прикрывая рот.

Откуда «оно» взялось? — спросите вы. Из наших сумок — отвечу я.