— Ра-а-ад?!! А-а-няйсь!!. Ир-р-рна?..
Смирно так смирно — оркестр, стоящий перед самым носом у начальства, показывает просто чудеса военной выправки. Подбородки вытянуты, инструменты на одной линии. Даже барабаны строго на одном уровне и повернуты под одним углом! Сверкающие «тамбуры» дирижеров блестят как штыки. Перед полком с прижатыми к губам фанфарами замерли, как изваяния, суворовцы. Это уже, кстати, чистая бутафория, но красиво!
Павлов стоит к нам спиной, он напряжен, но он в нас верит. Только бы... Но это, конечно же, случается: бац! — с громким неприятным стуком в обморок падает суворовец-фанфарист. Фанфара, весело звякая, катится по брусчатке. Из задних шеренг уже несутся трое — специально для этого спрятанные за Александрийской колонной офицеры и суворовец на замену. Трибуны тихо гудят.
Слава Богу, начинается доклад начальника академии, чей полк идет первым. Кругленький генерал ест глазами трибуну, с которой спускается командующий парадом, и заносит толстенькую ножку для первого шага. Мстительный Павлов медлит — с этим генералом на ночной репетиции произошла забавная история...
В нашем репертуаре имелся десяток разнообразных встречных маршей*, каждый из которых предназначался для обхода определенного рода войск. Скажем, к морским полкам командующий приближался под «Встречный марш ВМФ», к гвардейцам — под «Гвардейский встречный» и т. д.
* Встречный — небольшой марш, исполняемый в те моменты, когда офицеры идут строевым шагом навстречу друг другу для доклада или когда кто-либо обходит строй. Они написаны таким образом, чтобы их можно было оборвать на любой ноте, в момент остановки.
Для первого доклада командующему парадом Павлов приготовил очень красивый «Встречный марш Красной Армии». Но проблема заключалась в том, что этот марш был написан в тридцатых годах и явно предназначался для гарцующих на лошадях командиров. По ритму он напоминал скорее лезгинку, чем строевой марш. С первыми звуками у занесшего ногу генерала на лице появилось ошеломленное выражение — он явно не понимал, когда же и в каком темпе надо шагать, но шагать было надо. Поэтому несчастному толстенькому генералу пришлось исполнить перед трибуной столь замысловатые коленца, что репетиция была прервана. Оркестр стонал от хохота, генералы на трибуне ржали прямо в микрофоны, и сам командующий парадом украдкой вытирал слезы. Даже окаменевшие «линейные» из роты почетного караула скалились во весь рот. Толстячок, багровея, вскарабкался на дирижерскую подставку и устроил Павлову настоящую истерику...
И теперь, на параде, наш командир, конечно же, медлит, злорадно наблюдая, как из-под огромной фуражки генерала выкатывается громадная капля пота. В конце концов он машет рукой, и мы громыхаем вполне понятный «Юбилейный встречный марш».
Пока идет доклад, упавшего суворовца уволакивают в арку Главного штаба — там дежурят «скорые». В тишине проходит еще пять минут.
— Пара-а-ад! — снова разносится по площади. — Смир-р-рна! Для встречи слева... на кра-а... ул!!!
Раздается слаженное звяканье — войска берут «на караул», в морозном воздухе проносится звонкое эхо. Павлов взмахивает руками, в воздух взметаются тамбуры, и под бравые встречные марши два открытых ЗИЛа объезжают войска. Мы не видим объезжающих — перед нами лишь белые перчатки Павлова да взмахи алых бунчуков на дирижерских тамбурах. Парадные полки ревут приветствия и многократные «Ура!», а нам уже так холодно, что играем мы на полном «автомате», а все мысли только о тепле, увольнении и о великом счастье — стоять в третьей шеренге. Ведь только первым трем шеренгам хватило шерстяных кашне, а задние стоят в шелковых, вот бедняги-то...
Наконец строй обойден, командующий прогнусавил свою торжественную речь, за время которой выносят еще пяток суворовцев, и начинается собственно парад.
Начинается он всегда одинаково — очередными обмороками. Только теперь уже не суворовцев, а нахимовцев — малыши традиционно начинают прохождение, отчаянно и смешно колотя в барабаны. После команды «Ша-агом...» обязательно раздается грохот упавших барабанов и происходит быстренькая смена выбывших мальчишек на свежих. Мне всегда казалось, что нестерпимо долгую паузу между «шагом» и «марш» командующий держит специально. Чтобы офицеры из «Нахимовки» успели вытащить из строя упавших и заменить их другими. Эти дети так ответственно относятся к параду и так «задрючены» преподавателями в процессе подготовки, что большинство не выдерживает и ломается на первых же минутах...
— Ма-а-арш!
С этой минуты нам, по крайней мере, не скучно. Мы даже чувствуем некоторую гордость — нас стоит послушать! Ну а когда войска проходят, проезжает техника и мы, не переставая играть, разворачиваемся для прохождения торжественным маршем — наши сердца переполняет восторг. Странное чувство, ей-богу — ведь мы же страшно устали и замерзли, мы не чувствуем ног и губ, но... Вытянутый в струнку оркестр, сияющий на солнце и печатающий шаг! Чистейший, петербургской школы звук! Восхищенный рев трибун и поднятый вверх палец телевизионного оператора, зависшего над нами в люльке крана. Мы — артисты, черт побери! Мы — военные, будь проклята наша служба! Мы — военные музыканты!..
Но это еще не все. Обойдя площадь, мы выстраиваемся у Александрийской колонны — нам еще обеспечивать демонстрацию...
— Здравствуй, Октябрь, здравствуй!!! — заводит волынку идиотский голос диктора. — Слава тебе и честь!!! Льется над миром властно — революции песнь!!!
Под эти бодрые вирши на площадь выплескивается нетрезвый и ликующий народ. Обшарпанные транспаранты и флаги хранятся на предприятиях годами, специально для этих случаев. Поэтому мы, видевшие их множество раз, киваем им, как старым знакомым...
Три оркестровых батальона сменяют друг друга: пока один лабает бодрые советские марши на площади, два оставшихся греются в арке Главного штаба. Горе тому, кто вздумает пройти в этот момент через арку: замерзшие музыканты поднимают такой рев и грохот из всего, что звучит, что совершенно оглохшие пешеходы вылетают оттуда пулей. Не дай Бог появиться там в этот момент девчонкам — их окружают большими барабанами и геликонами, затаскивают в середину строя и ревут им прямо в уши. Такова традиция, и наши комбаты бессильны остановить этот бедлам — они делают вид, что ничего не замечают, и, лишь когда девушки начинают биться в настоящей истерике, — выволакивают их из строя.
Три часа идет демонстрация, раз десять мы выходим на площадь и уходим с нее. А когда колонны демонстрантов начинают редеть, мы понемногу приближаемся к трибуне. Умелая милиция отсекает народ таким образом, чтобы колонны проходили площадь как бы лесенкой — сначала проходит дальняя к трибуне, и мы делаем несколько шагов вперед. Потом следующая и так далее...
Вконец озверевшие от холода, мы начинаем «шизеть». Толик Брошин, мой сосед-барабанщик, вместо строевого марша отстукивает «Болеро» Равеля. Я подхватываю. Соседние барабанщики тоже включаются. Через минуту все барабанщики полка вторят ему. Оркестр, исполняющий в это время какой-нибудь «Марш танкистов» потихоньку сбивается. Демонстранты из ближайшей колонны начинают хихикать.
Я самозабвенно колочу «Болеро» уже в полную громкость, совершенно не замечая, что делаю это уже в гордом одиночестве. И только сильнейший пинок сзади да свирепые усы Ватнера перед самым моим носом возвращают меня к действительности...
Мало кто знает, как на самом деле заканчиваются парады. Трансляция к этому времени уже заканчивается, народ уходит с площади. Остаются лишь партийные бонзы да те, кому удалось получить пригласительный билет на трибуну. Лишь они видят финал грандиозного шоу «Парад 7 Ноября».
Оркестр вплотную подходит к трибуне и начинает... петь. Треть его аккомпанирует, остальные во всю мочь распевают какую-нибудь революционную песню, тщательно разученную еще на Кировском стадионе. Мы вопим так, будто это последняя песня в нашей жизни — скоро все кончится, это последний рывок!
