Конечно, все родители хотят детям добра. Разумеется, они точно знают, что надо их ребенку. И, крепко держа глупое дитё за руку, ведут его твердой походкой прямиком к счастью.

Поэтому Вовка и уехал. В тот город, где институт, – под предлогом восстановления. А на железную дорогу он пошел по одной причине: там сразу давали общежитие. Его поставили электриком на асфальтовый заводик; не все ли равно, куда и кем? Жилье с работой рядом. Правда, до города двадцать километров… Но все равно, да здравствует свобода!

Три двухэтажных деревянных барака, построенных в конце пятидесятых, располагались в шестисотметровом, заросшем березой, тополями и соснами прогале между путевой насыпью и автотрассой. Один служил общежитием. В двух других жили потомки строителей дороги. Здесь же, на этой халявной земле, они строили сарайки из старых шпал, гаражи из строительных обломков, возились со своими развалюшками, сажали картошку, держали кур и устраивали костры из сухих листьев и мусора. Здесь же играли их никому не нужные дети. Жили кошки. Стоял запах костров и свежего навоза.

Тут и обреталась Вовкина свобода. И крепко держала его за горло. Потому что в общежитии могли жить только работники «железки». И немилость директора в один миг могла превратить его в бомжа. Но Вовке повезло с директором.

Александр Степанович в свое время закончил тот самый институт связи, из которого выгнали Вовку, и успел поработать по специальности. Он знал словечки связистов; будучи в хорошем настроении, называл Вовку «коллегой» и болтал с ним о проблемах связи и ее перспективах на заводе. Он уважал Вовку за ум и золотые руки, а запои… ну, что ж, люди есть люди. К тому же директор видел, что в трезвости Вовка работает за двоих. Да и выгонишь одного – придет другой, наверняка, работающий хуже, а пьющий больше. Нет, Вовка мог быть спокоен, во всяком случае, пока Александр Степанович стоял у руля.

Семь лет… Они пролетели как один миг. Какая там вечерняя учеба! Он даже и не пытался. Но теперь, когда подошло к тридцати, он стал задумываться. Ни кола, ни двора. Ни денег, ни жены, ни перспектив. То, что считалось преддверием настоящей, хорошей жизни, и оказалось этой самой жизнью. Только серой и будничной. Без прикрас и иллюзий. Будто бы поезд в ту, настоящую, жизнь ушел, а он так и остался стоять на полустанке. Правда, ему дали комнату. И Сереге тоже. Когда народ побежал на новый завод за большими зарплатами, а им бежать было неохота, комнаты освободились. Это было маленькое счастье. Надрались тогда с Серым на радостях – мама дорогая…

Но… сколько еще он здесь проторчит? Вечернюю учебу не осилить, ясен перец. Забыл уж все начисто. К тому же до города полчаса на автобусе, которого зимой не дождешься, весной дачники валом повалят – не влезешь, а там еще до института, на троллейбусе… Обратно, если к полуночи доберешься – считай, повезло. И так каждый день? Шесть лет? Потом дадут диплом. Ну и что? Диплом не гарантия хорошей жизни. Вот если бы дали квартиру…

И осталось Вовке только мечтать свои мечты. Зато они были прекрасны. И ничто их не омрачало.

Это как дивный сон. Он и она. Да, да, та самая девочка Оля, из их класса, красивая, к которой он так и не решился подойти, а стал провожать ее подружку Надю, потому что жили девочки в одном доме.

Школа давно закончена, ребята разлетелись кто куда, Оля уехала к родственникам на Дальний Восток, и ее следы потерялись в потоке времени.

В Вовкиных мечтах Оля стала его женой. У них родилась дочка, Светка, маленькое кудрявое существо, глазастое, подвижное и любопытное. И был свой дом, небольшой, но кирпичный, выбеленный, с зеленой железной крышей, терраской и маленьким палисадником. Сзади располагались огород и сад, росли яблони, стоял гараж, а в нем – Вовкина красная «копейка». Он всегда хотел именно «копейку», эту простую и надежную машину, с которой повозиться – одно удовольствие, не говоря уж ездить. Он лежал бы под ней, а Светка крутилась бы рядом, присев на корточки, заглядывала под машину и подавала бы ему хромированные головки торцевых ключей, конечно, не те, что нужно. Потом Оля звала бы их обедать. И уж, разумеется, там, в мечтах, он не пил. Совсем. Вот оно, счастье, другого не надо, и по причине недостижимости его у Вовки даже иногда щипало глаза. Если это вдруг накатывало на работе, то приходилось делать вид, что в глаз что-то попало, и вытирать слезы грязной тряпкой, вынутой из кармана спецовки.

Трезвыми вечерами, когда хорошей книги не было, а телевизионное «мыло» уже вызывало тошноту, Вовка лежал на кровати и находился там, в своей мечте. Он копал огород, или возился с машиной, или красил крышу, или играл со Светкой. А то и вез семью в город, на рынок или в театр. В такие минуты ему было хорошо и грустно.

Но сегодня с утра мечты ушли вдаль, уступив место неодолимому натиску реальности. Зарплату вчера дали, а завтра у Серого день рождения. Вовка не пил уже месяц, склянки в его голове звенели стаканным звоном. И слово «водочка» заставляло сглотнуть обильную слюну. Вчера он даже боролся с искушением взять «маленькую», но не взял – кремень! – побоявшись испортить себе и Сереге праздник. Договорились начать сегодня вечером. Они люди свободные (Серега со своей три года как развелся), впереди два выходных, деньги есть, повод железный, водка и продукты закуплены – шик!

Всего-то и надо было дотянуть до вечера. И полдня прошло нормально. Но… снова это «но»!

Когда Вовка в обед пил горячий чай из старенького термоса, кто-то из рабочих сказал:

– Зайди к Степанычу, он тебя спрашивал.

«Чего это я шефу понадобился? Свежих грехов за мной нет, за старые я уже все получил. По работе, вроде, все пучком. Не дай боже, загрузит на субботу…»

Директор был в духе.

– А, коллега, привет! На-ка, послушай, – директор протянул Вовке телефонную трубку.

В трубке, помимо слабого сигнала станции, слышались громкие шорохи и треск.

– Что скажешь? – Полевка сдохла [27]. В проколе [28]. Она уже давно…

– Правильно, Володя. Сгнила твоя полевочка. Менять надо.

– Почему это моя?

– А чья?

– Она же за территорией!

– Она проходит под нашей «железкой», по нашей земле, нам ее и обслуживать. Телефонисты отвечают только за свой городской кабель. До кросса [29]. Дальше все наше, – директор посмотрел на Вовку, – то есть твое. И ты об этом прекрасно знаешь!

– Что, лезть в прокол? В такую погоду?

Степаныч промолчал. Вова понял, что перегибать палку опасно, тем более в преддверии «заплыва», и быстро сказал:

– Ладно, Александр Степаныч. В понедельник, с утречка…

– Нет, Володя. Завтра. Я договорился с телефонистами на завтра. Они приедут и второй шкаф поставят, с нашей стороны. И «десятку» [30]дадут, сто метров. И разведут [31]сами. Тебе только протащить.

«Все, кранты. Пропал день рождения. Считай, до обеда провозишься, потом туда-сюда-помыться, за стол раньше двух не попадешь. А сегодня так вообще нельзя. Ни граммульки. В прокол с похмелья только дурак полезет. Или самоубийца. Серега, конечно, обидится. И ждать не станет. Воскресенье – козырный день [32], а в понедельник отходняк будет – не встанешь, какая работа. Опять звездюлей получать…»

И он заныл:

– Александр Степаныч, там же верных пятьдесят метров, воды, небось, полно. И холодно уже…

– Шестьдесят, Володя. По проекту – шестьдесят. И холодно. Но надо. Что же теперь, до лета без связи сидеть? Ладно, коллега. Я все понимаю, – он весело подмигнул. – «Бросишь веревку» [33]– можешь два дня гулять, понедельник и вторник. За вредность. Но без оплаты. Идет?