— Дай мне твою руку.

Она положила кольцо в ладонь Лулу и сжала ее.

— Это поможет тебе расплатиться за дом, Лулу. Лулу, не дыша, смотрела на подругу.

— О господи… Я не могу… нет… могу… ты не представляешь, что это значит для меня, Плам.

— Знаю. Свободу, — твердо сказала Плам. — У меня достаточно бриллиантов. Они доставляют много беспокойства и требуют больших расходов на страхование. Они вызывают зависть, порождают насилие и привлекают грабителей. Вложенный в них капитал не приносит процентов. Через пять минут после того, как за них уплачено, они теряют половину своей ценности. Я буду рада, если эта безделица поможет тебе оплатить твою закладную, Лулу.

Лулу надела кольцо на свой тонкий палец.

— Я не могу поверить в это! Я уже потеряла всякую надежду, что когда-нибудь избавлюсь от этой проклятой закладной, Бен до сих пор использует ее, чтобы на все мои просьбы отвечать мне «нет». — Она пошевелила пальцами, бриллиант засиял всеми цветами радуги. — Не возражаешь, если я поношу его несколько дней, прежде чем продать? Просто так, потешиться…

Плам посетила Джима в полицейском участке и нашла его раскаявшимся и прозревшим. Утром следующего дня он должен был предстать перед судом по обвинению в подделке и причинении телесных повреждений.

Заботясь о сыновьях, она пыталась убедить полицию снять с него обвинение в причинении ей телесных повреждений, но ей отказали в этом.

— Мы же видим, какие синяки у вас на шее, — сказал инспектор. — Мы застали его в момент совершения преступления и не можем закрыть глаза на то, что он пытался задушить вас.

Если бы они с Джимом все еще состояли в браке, это было бы квалифицировано как семейная ссора и не подлежало преследованию по закону. Из-за этого обвинения полиция не допустила ее в камеру. Общение с Джимом ей разрешили лишь через зарешеченное окно на высоте человеческого роста. Джим лежал одетый на резиновом матраце, расстеленном на жестко закрепленной лавке во всю длину камеры. В конце камеры находился открытый унитаз. Небольшое окошко под потолком было забрано толстой решеткой.

— Спасибо за то, что пыталась снять с меня хоть одно обвинение, — сказал он.

— Не стоит. Мы также пытались добиться, чтобы тебя выпустили под залог.

— Мне жаль детей. Думаю, меня выгонят из колледжа. — Джим знал, что впереди его ждет тюрьма и что жене с детьми стыдно за него. Разговаривать он не хотел.

Перед тем как уйти, Плам спросила, действительно ли он звонил ей только для того, чтобы поговорить о летнем отпуске. Она только сейчас вспомнила, что необычность его голоса заставила ее еще тогда заподозрить что-то неладное.

— Мне позвонила твоя мамаша и сообщила кое-что полезное, в кои-то веки раз, — печально улыбнулся Джим. — Она сказала, что ты в отчаянии, потому что на тебя напала Дженни, из-за того, что ты нашла ее поддельные натюрморты. И я тут же позвонил тебе, чтобы выяснить, что же случилось на самом деле.

С оранжевым шарфом на шее, в желтом хлопчатобумажном платье и сандалиях на толстой пробковой подошве, тихо ступая по линолеуму, Плам вошла в госпитальную палату Дженни и застыла на пороге, увидев сплошь забинтованную и заключенную в гипс фигуру, глаза которой смотрели на нее с осуждением и без намека на какое бы то ни было раскаяние.

— Ты понимаешь, конечно, что теперь меня ждет тюрьма, — прошипела Дженни, — спасибо тебе.

— А на что ты рассчитывала?

— Надеюсь, ты также понимаешь, что по твоей вине в тюрьме оказался Джим. Как это воспримут твои дети?

Плам много часов провела в раздумьях над этим вопросом. Она надеялась, что мальчики не будут винить ее и что она поможет им справиться с теми страданиями, которые им предстоят.

— Вот уж не думала, что ты была влюблена в Джима.

— Это похоже на тебя. Ты всегда была черствой. Я же, напротив, поняла, что он любит тебя, еще до того, как это дошло до твоего сознания. — И предавшись воспоминаниям, Дженни добавила:

— Именно тогда зародилась моя ненависть к тебе, Плам… Помнишь, как мы возвращались после нашего первого новогоднего бала в старом «Форде» Джима, где нас было человек десять? Когда я выходила, там оставалась только ты. Я помню, как подхватила свое кружевное платье и брела по сугробам к дому. Затем я обернулась, чтобы помахать вам на прощание. — В голосе Дженни появились злобные нотки:

— Но вы оба уже забыли обо мне. Я увидела, как Джим пальцем нежно проводит по твоей щеке, словно твое мерзкое личико самая чудесная вещь на свете. Вы даже не тискались, он просто глазел на тебя… И я поняла, что он любит тебя, так же, как я люблю его.

— С тех пор прошло очень и очень много времени, — тихо сказала Плам. — Давай забудем все, Дженни.

— Я никогда не забуду этого! Я стояла в дверях, меня не было видно, потому что вы сидели в желтом свете уличного фонаря, и я чувствовала себя изгоем.

— Это вряд ли была моя вина, — возразила Плам.

— Ты заманила его! — с горечью протянула Дженни. — Я избегала тебя до самого весеннего семестра, пока мне не показалось, что я справилась со своими чувствами. Потом я опять ощутила себя несчастной, но Джим здесь уже был ни при чем. — Дженни вновь предалась воспоминаниям:

— Помнишь день, когда мы впервые рисовали красками? Мой мольберт стоял напротив твоего, потому что мы рисовали друг друга. В конце дня, совершая свой обычный обход класса, старый Дэвис бросил на мою работу лишь мимолетный взгляд и остановился у твоего мольберта. Он подозвал своего дружка Бриггса, который вел у нас занятия на натуре, и они долго глазели на твою картину, переговариваясь друг с другом, словно нас не было рядом.

— Дженни, вряд ли я виновата и в этом…

— А кто же тогда? Ты все время была причиной моей боли! — Во взгляде Дженни горела ненависть. — Поначалу я говорила себе, что могла бы с таким же успехом завидовать Пикассо или Джейн Фонде. Но не они делали мою жизнь невыносимой, твое постоянное присутствие и превосходство надо мной отравляли мое существование.

Плам хотелось сказать, что она сожалеет о том, что из-за нее Дженни чувствовала себя несчастной. Но воспоминания о том, как Дженни хладнокровно пыталась убить ее, останавливали Плам.

— Одним из лучших моментов моей жизни, — со смешком сказала Дженни, — был тот, когда ты разревелась в туалете и сообщила мне, что беременна. Ты не могла смотреть в глаза родителям. Ты не знала, как рассказать Джиму. А мне очень хорошо было известно, что такое отчаяние. Я торжествовала! Я думала, ты сделаешь аборт. Но ты оставила ребенка, и я почувствовала себя еще несчастней из-за того, что не в моем теле будет вызревать плод, зачатый от Джима. — Дженни улыбнулась еще шире:

— Всякий раз, когда Джим изменял тебе, я тут же узнавала об этом — не только по тому, как он смотрел на свою новую избранницу, но и по тому, как он смотрел на тебя. Ты связывала его по рукам и ногам! Я видела, как скука Джима превращалась сначала в досаду, а потом в ненависть. И наконец мы с Джимом оказались связанными одной веревочкой. Этой веревочкой была не любовь, а ненависть — ненависть к тебе, Плам!

Плам почувствовала, как в душе ее закипает гнев. Как могла Дженни, так ненавидевшая ее, столько времени скрывать свои истинные чувства.

— Дженни, я никак не пойму, почему…

— Ох, шла бы ты…

На обратном пути из госпиталя черный «Порше» то и дело выбивался из потока машин, поскольку сидевшая за его рулем женщина мучительно билась над вопросом: остаться ли ей с Бризом или уехать к Полю?

Бриз не хотел ничего слышать. Что бы она ни говорила, он неизменно обращал все в аргумент против их развода. Плам не ожидала, что он будет так отчаянно цепляться за нее. Это трогало, но и заставляло ее чувствовать себя виноватой. И тогда она сердито спрашивала себя, кого Бриз, собственно, боялся потерять: Плам-женшину, Плам-жену, Плам-художницу или Плам-вещь, которая была его собственностью. Как Бриз воспринял бы ее уход, если бы Поля не существовало в природе? Не взыграли ли в нем чувства собственника, на имущество которого посягнул чужой?