Будут видеться, будут. Надо же отрабатывать долг…

* * *

А на следующий день позвонил Илья.

— Ну как, мать, решила, нет?

— Ты же сказал, через неделю, — удивилась она.

— Да понимаешь, тут кое-что изменилось, собрание перенесли, а один мужик, в отпуск уходит. Так что, если отложить, стыковка не получается. В общем, подумай до завтра, но уж завтра…

— Ну хорошо, — с удовольствием, невозмутимым тоном ответила Алевтина, — чего тут решать-то? Просто скажи — где и когда.

На следующий день она съездила к нему и в пятиметровой кухоньке (в тесной квартирке безлюдней места не оказалось) отдала деньги. Он стал считать.

И тут она вдруг засомневалась:

— Слушай, Илюш, но это надежно?

— Что? — спросил он, мусоля толстенькую пачку пятерок.

— Вот все это.

Он поднял глаза почти испуганно:

— Да ты что, мать?

Схватил ручку и на тетрадном листке, другого в кухне не оказалось, написал расписку, что такой-то у такой-то взял в долг на полгода.

— Получишь паевую книжку — порвешь.

Алевтина застыдилась:

— Илюш, ты не так понял. Что я, тебе, что ли, не верю? Я просто думала… Тут такая цепочка, столько людей. Вот я и спросила — надежные или нет.

Он вновь поднял свое унылое лицо:

— Надежные, не надежные — а сидеть никому неохота.

Этот житейский довод Алевтину успокоил вполне. Верно же — круговая порука. Сидеть неохота никому.

Они опять поговорили о вечерней программе в кафе, и Алевтина сказала, что придет обязательно, ей сейчас халтура позарез. Вот только в ближайшие дни она занята, а к концу недели позвонит.

Ничем особым занята она не была. Просто хотелось спокойно, без спешки продумать номер. Припомнить, где что видела, и скомбинировать свое. Найти образ, композицию, костюм. С пустыми руками нельзя идти даже на предварительные переговоры. Нужен номер. И — настоящий, качественный. Это студентке позволят кое-как вертеть молоденькой задницей, а в ее возрасте даже на халтурке халтурить нельзя. Уровень, только уровень…

Два дня подряд Алевтина была занята в спектаклях, причем второй — на выезде, черт-те где, на клубной площадке, два часа автобусом в один конец. Клуб был большой, с колоннами, нестарый и на редкость неудобный: сцена мелкая, свет плохой, уборная из-за ремонта одна на всех. У Алевтины был выход во втором акте: героиня в зимнем парке мечтала о любви, и Алевтина, по режиссерскому замыслу, должна была в прозрачной тунике эту мечту танцевать.

Пьеса была глупая, но давала кассу. Впрочем, Алевтину ее эпизод вполне устраивал: во-первых, разрешалось делать что угодно, полная импровизация, во-вторых, весь выход занимал пять минут, можно было как бы между делом заскочить в театр, изобразить пылкую страсть и бежать дальше по своим делам. Но это в городе. А здесь? Приходилось чуть не весь день убивать на пятиминутный, в сущности, никому не нужный эпизод. К тому же в клубе, опять же из-за ремонта, было отключено отопление, на сцене еще и дуло, и если героиня грезила о любви в тулупчике, то Алевтине приходилось мечтать почти голяком. Одеться же было нельзя, режиссер всю сцену поставил как раз из-за этого контраста: закутанная в теплое героиня и ее легкая, воздушная, обнаженная мечта. Однажды вот так же на выезде Алевтина простудилась, и после несколько раз пробовала уговорить режиссера вывозить спектакль без танца. Но ничего не получалось, потому что он тут же принимался кричать, что она любит не искусство, а себя в искусстве, и прочую цитатную чушь.

Сегодня к тому же пришлось переодеваться при мужиках. Впрочем, это неудобство едва замечалось: они для нее были такие же мужики, как она для них баба, общее ремесло делало их друг для друга почти бесполыми. Но само убожество обстановки, тряская дорога и полупустой зал почему-то именно в этот раз показались ей особенно унизительными.

Уж лучше в кабаке выплясывать. По крайней мере не дует и платят по-человечески.

На холодной сцене Алевтина дала себе волю, и мечта героини в этот раз довольно сильно отдавала кафешантаном.

Теперь пожара с деньгами не было, впереди лежали два спокойных месяца. Тем не менее, Алевтина решила не ждать последнего момента, а все сделать заранее, без спешки, чтобы уж зато потом не трепать себе нервы. Тем более, что некоторые операции требовали времени.

Для начала она решила все заново посчитать. Необходимости в этом, разумеется, не было, и так все помнила до рубля, но с ручкой в руке легче думалось, и столбики цифр на бумаге вселяли уверенность и оптимизм.

Алевтина достала свой прежний листок, аккуратно, ничего не сокращая, проделала все расчеты и получила результат, какой и ждала. Требуется четыре двести. Есть: на книжке тысяча сто, в сумочке триста, дура Зинка — сто семьдесят, сапоги — двести пятьдесят, пиджак четыреста. Не хватает тысяча девятьсот восемьдесят, даже чуть больше, потому что пиджак пойдет через комиссионку, а там берут процент. Сотня туда-сюда, словом, нужны две тысячи.

Две тысячи — это была ее годовая зарплата. Но Алевтину цифра не испугала. Наоборот, она была настроена деловито, хотя и немного печально, даже торжественно. Потому что теперь должен был лечь на стол ее второй, и последний, неразменный рубль.

У Алевтины была одна по-настоящему дорогая вещь: бабушкино кольцо с изумрудом. Действительно бабушкино — бабка по отцу, не слишком ладившая с матерью, даже на тридцатилетие внучки не пришла, зато зазвала к себе и сама надела на палец кольцо, которое Алевтина у нее всего раза три видела и только по большим торжествам. «Хотела завещать — сказала бабка, — да уж ладно. А то залезет какая-нибудь жулябия — народ-то сейчас, сама знаешь». Мать, увидев подарок, произнесла странные слова: «Дорогая вещь. Ты не носи, спрячь. Авось, когда и спасет». Тогда Алевтина посмеялась, но как-то само получилось, что кольцо, по стопам бабки, надевала только на торжества, и малознакомым людям старалась не показывать.

Права оказалась мать — кольцо пригодилось, авось и спасет.

Сколько стоит кольцо, Алевтина точно не знала, но представление имела. Кольцо тоненькое, золота немного, меньше, чем в ее обручальном, которое, кстати, тоже вполне можно продать рублей за полтораста — золото такое, что дороже никто и не даст. А на бабушкином кольце золото старинное, настоящее. Но главное — камень. Изумруды сейчас ценятся, а этот, уж во всяком случае, не маленький, не такая кроха, как в нынешних цацках. Ну и работа, старинная ручная работа, нынче в ювелирках такие вещи не лежат. Хотя сейчас там вообще ничего не лежит, сразу расхватывают.

Словом, по разным окольным прикидкам кольцо как раз и стоило где-то около двух. Не меньше… Нет, не меньше…

В среду, когда репетиции не было, Алевтина достала кольцо и поехала в ювелирную комиссионку. Ценную вещь сперва хотела спрятать в сумочку, потом решила, что на пальце надежней.

Адрес ей объяснили толково, нашла сразу. Магазин был большой, двухэтажный, внизу приемка, наверху продажа. Хвост на комиссию был человек десять. Алевтина поступила разумно: заняла очередь за южным человеком и пошла наверх на разведку.

Там тесно не было. Впрочем, и прилавки разнообразием не баловали: много жемчуга, много кораллов, много серебряных цепочек и ни одной золотой. Кольца, правда, были. Алевтина просмотрела их придирчивым взглядом конкурентки и поняла, что ее дела, может, и не блестящи, но уж никак не плохи. Те, что с красными стекляшками, можно было в расчет не брать: на трезвую голову такие не купят. Три вещицы с янтарем выглядели получше — но и янтарь в золоте смотрелся бедно, собственно, даже не камень, а смола, ему и положено быть недорогим. А вот дальше в отдельной витрине два кольца с изумрудами — тут Алевтина остановилась надолго.

Одно стоило тысячу триста — но простенькое, и камешек чисто символический, с гречневое зернышко. Другое было красивое, много золота, оригинальная работа, два брильянтика но краям и камень как на ее кольце, не меньше, причем красивый, безусловно красивый, и ярче, и зеленей, чем бабушкин изумруд. Но ведь и стоило это роскошество пять двести! Пять двести и не гривенником меньше! Да если ей дадут хотя бы половину, не только хватит на все, но и дурищу Зинку можно будет не дергать с долгом, и в венгерском пиджаке щеголять самой… Вниз по лестнице Алевтина шла успокоенная. Очередь продвинулась едва на половину. Алевтина обратила внимание, что в очереди сплошь женщины, и у всех что-то в руках — лишь единственный мужчина, южный человек, за которым она заняла, сидит пустой. Он сказал ей, бросив взгляд на лестницу в верхний зал.