При таком настроении подступиться к нему со своими делами было невозможно.

— Ну чего ты, — мягко возразила Алевтина, — ведь сейчас, по сути, твое время. Сколько тебя раньше зажимали? А теперь…

— Ну что, что теперь?

— В двух театрах идешь.

Он посмотрел на нее, в глазах была мука.

— За полгода я не написал ни строчки. Вообще ничего. Заседаю, по ящику треплюсь, интервью всякие. Но — ни единой строчки!

— А помнишь, когда мы познакомились, — сказала она, — ты как раз новую пьесу писал, через год она в шести странах пошла…

— Ну и что? — хмуро прервал он.

— А что говорил тогда, помнишь?

— А что я говорил?

— Да то же самое. Что не пишется, что бездарен, что пора профессию менять…

Брови его полезли вверх.

— Я так говорил?

— Ну конечно! Это твое обычное настроение. Пойми — обычное. Наверное, ты так себя готовишь к работе. У нас ведь каждый по-своему с ума сходит. Помнишь нашу приму? Народная, вся в медяшках. Так вот она, если не получалось, по щекам себя лупила и кофе лишала.

Мигунов с сомнением наморщился:

— Ты думаешь?

— А ты вспомни, — сказала она, — вспомни. Было такое время, чтобы ты себя хвалил?

Он задумчиво выпятил нижнюю губу:

— Черт его знает… Может, ты и права — просто период такой?

— Да, конечно! — подхватила Алевтина.

То ли от ее уверенного тона, то ли от водочки под мясо Мигунов немного успокоился. Алевтина стала мыть посуду, он ушел в комнату. Войдя, Алевтина увидела, что он лежит на кровати скинув ботинки и заложив руки за голову.

— Устал, — объяснил он, — даже не устал, а так, завертелся. Какое-то беличье колесо. Надо иногда выпадать. Вот сейчас выпал, и вроде ничего. Живу. Даже на человека похож… Такая, понимаешь, свистопляска — даже задуматься некогда.

— Может, поспать хочешь? — предложила она. — Давай постелю, ложись. Варька раньше двенадцати не придет.

— Поспать, может, не поспать, а просто… Она быстро разобрала постель, он скинул брюки и, не снимая рубашки, лег под одеяло, в той же позе, руки за головой. Потом сказал:

— Ложись рядом. Просто полежим, поговорим.

Алевтина забежала в ванную, сбросила тряпки и надела «парадную» комбинашку, слегка удивляясь собственной исполнительности. Словно и годы не прошли — он приказывал, она выполняла. Вовсе не потому, что от него сейчас так много зависело, — нет. Просто он был талантливый, сильный, состоявшийся мужик и его хозяйские интонации она воспринимала естественно, как когда-то в училище требования педагога, а в театре команды режиссера или балетмейстера.

— Просто полежим, — предупредил Мигунов, когда она подошла, но при этом махнул ладонью снизу вверх, и комбинашка, покорясь указанию, полетела в кресло. Зачем раздеваться, чтобы просто полежать, было не ясно, но спрашивать Алевтина не стала: он так хочет. Хозяин чертов!

Он подвинулся и вытянул руку, подставив ей под голову плечо. После чего стал размышлять вслух задумчиво и неторопливо, словно только что к нему в постель не забралась голая баба:

— Вот ты говоришь — мое время. К сожалению, уже не мое. Ты знаешь, я не дурак, не трус, когда надо, умею драться. Раньше меня давили сверху, зато я точно знал, что делать: я лупил кулаками в этот проклятый потолок. А теперь потолка нет. Всю жизнь мечтал его пробить — а без него, оказывается, труднее… Вот почему я не пишу, знаешь?

— Нет, — поощрила она.

— Я ведь писал, начал пьесу. И неплохо начал. Сюжет, характеры — все на месте, материала навалом. Ты ведь знаешь, у меня отец прошел лагеря. Вот я пытался осмыслить эпоху, Сталина. А в это время какой-то мальчишка, сопляк, написал про него водевиль, да еще в стихах. И все, закрыл тему. Я пошел посмотрел. Хохочет народ! Пьеса как пьеса, до меня ему еще тянуться и тянуться. А вот время сейчас — его. Что толку осмыслять то, что уже оборжали?

— Но ведь…

— Да знаю, — оборвал он. — Все знаю. Я умней, я глубже, я талантливей. Ну и что? Ощущение такое, что все, что я напишу, сейчас просто никому не нужно. Здорово напишу — а все равно будет не нужно. Да и сам я… Живу. А вот зачем живу — понятия не имею.

Он замолчал, и она осторожно спросила:

— Дома как?

Когда они в последний раз виделись, у него вызревал то ли скандал, то ли развод.

— Да нормально, — отмахнулся Мигунов, — жена, дочка, внуков двое, даже зять и то есть — по нынешним временам просто редкость.

— А говоришь, никому не нужен, — шутливо укорила она.

Он проговорил недобро:

— Знаешь, когда я по молодости лет еще в бараке кантовался, у нас за стенкой семья жила: баба, детей трое и старик больной. Нищета барачная! Так вот, когда старик умер, они больше суток не заявляли, чтобы успеть на него за месяц пенсию получить. Веток еловых набросали и терпели. Мне иногда кажется, что и мои меня вот так же терпят — чтобы пенсия шла.

— Не нравится мне твое настроение, — сказала Алевтина. Она так вникла в его заботы, что забыла про свои.

— А что делать? — тяжело вздохнул Мигунов.

Она чуть подумала.

— Что делать?.. Ха — ясно, что делать. Тебе, милый, нужно влюбиться, вот что. В кого-нибудь помоложе и пошоколадней.

— Мне, может, и нужно, — угрюмо возразил он, — да я кому нужен.

Алевтина почти искренне возмутилась:

— Ну, милый, ты нахал. Знаменитость, удачник, красавец — какого черта тебе еще надо?

— Мне пятьдесят восемь.

— Ну и что? Для мужика это не возраст, а для тебя тем более.

— Ты просто хорошо ко мне относишься, — помягче сказал он, и рука благодарно прошлась по ее груди.

Этот жест Алевтина не переоценила: обычная мужская автоматика, будь рядом другая грудь, так же протянул бы лапу. Зато у нее появился некоторый азарт: неужели такого оголтелого бабника не заставит на себя среагировать? Она придвинулась к нему осторожно, словно бы вовсе и не придвигалась.

В конце концов, Мигунов вспомнил, что она не только друг и советчик. Тут уж Алевтина показала все, что могла. Он по-прежнему был эгоцентрик, она получила гораздо меньше, чем дала ему. Зато осталось чувство удовлетворения от классно выполненной женской работы…

— Слушай, почему мы редко видимся? — удивился он, вновь обретя способность мыслить логично.

— Ты меня спрашиваешь?

Он помолчал и, не повернув головы, деловито поинтересовался:

— Ну давай. Что там у тебя?

— В каком смысле?

— Ну, не так же просто звонила.

— У меня, милый, сложно, — ответила Алевтина и в общих чертах рассказала про кооператив.

— Ну и чего надо?

— Если бы ты мог дать мне в долг хотя бы на год… То есть не хотя бы, а точно на год. Конечно, все оформим нотариально…

— Сколько не хватает? — спросил Мигунов.

— Две восемьсот. — Она хотела сказать «три», но почему-то не решилась назвать круглую цифру.

Он молчал так долго, что ее затошнило от страха. Неужели все, провал?

— Значит, так, — сказал он, — в долг я не беру и не даю, тем более под нотариуса. Сколько у тебя там — две восемьсот?

Она хотела повторить цифру, но сумела только кивнуть.

— Давай так: половина моя. Тебе срочно?

— Н-ну…

— Тогда одевайся, я вечером в Питер еду.

Шаг у него был по-прежнему быстрый, он почти швырнул ее в машину. У подъезда нового кирпичного дома с крупными окнами и широкими лоджиями ждать пришлось минут пять, не больше. Он вышел, достал пачку сторублевок и стал считать, отдавая ей по одной. Бумажек оказалось пятнадцать. Он удивился:

— Хреновый я математик. Значит, твоя удача. И последнюю бумажку тоже отдал ей.

Мигунов подбросил ее до метро. Алевтина, слегка раскисшая от нежности, забормотала:

— Милый, спасибо огромное, но я действительно могу отдать…

Он ухмыльнулся и дал ей шлепка:

— Отработаешь!

Она ушла с чувством надежды и легкости, причем не только из-за денег: в темном коридоре будущего замаячил свет. Мужик, настоящий мужик. Не разовый дурной любовник, от которого ощущение одиночества только прибывает, а близкий человек, оазис для души на пустынной дороге в старость. Теперь будут видеться, не часто, но будут. Раз в месяц, в два, когда его прихватит депрессия. И самой можно будет позвонить в крайний момент, как сегодня.