– Какой дом, Дмитрий Алексеевич? Не понимаю я…

– Ну как бы тебе объяснить… Такие, как ты, люди, по сути природной радостные, свой собственный дом внутри строят, где эта радость у них и живет. Крепенький такой домик у них получается, духовно и хорошо устроенный. А у некоторых, как сама понимаешь, такого дома внутри и нет, и не было отродясь. У них там сарайчик один хлипенький, в котором зависть, жадность да злость локтями толкаются. Целая орава таких бойцов в этом сарайчике толчется, тесно им там. Но бойцы, они и есть бойцы… Им из сарайчика этого выскочить да дом твой разрушить – как раз плюнуть! Так, ради подлого своего интересу. Чтоб радость из тебя ушла. Вот как сейчас, например…

– И что же мне теперь делать? Так и жить без радости, что ли?

– Нет, почему… Надо новый дом начинать строить. Только другой уже. Покрепче да с бойницами в стенах. Чтоб радость твоя через них отстреливаться умела от дерьма всякого. А иначе никак, Танюха… Иначе никакого и смысла нет внутри себя радость держать да счастливой ходить, если всякая хрень твой дом одной левой снести может. Ты пойми, он же – дом! А у них – сарайчик! Чувствуешь разницу?

– Да, я поняла, Дмитрий Алексеевич…

– Ну, полегчало немного? Будешь новый дом строить?

– Буду. Обязательно буду. И как вы говорите – с бойницами.

– Ну вот и молодец, Танюха.

– Да что я… Это вы молодец, Дмитрий Алексеевич! Вы такой умный! И хороший… И добрый… Вы… Вы самый лучший на свете…

Она и сама не поняла, как это с ней случилось такое. Откуда вдруг прыть да самоуверенность в ней разом проклюнулись – сама поднялась со стула, сама пошла к нему, потянула руки, обвила его шею крепко-накрепко и будто приросла к нему вся, вцепилась в это мужское тепло намертво. И голова сразу закружилась от ощущения этого тепла, и понесло ее куда-то горячим ветром, и стыд, и прежняя подружка-стеснительность отступили дружно, давая этому ветру дорогу. И отдавалась потом так же – будто боясь это тепло выстудить. То есть старалась изо всех сил и от себя чего кинуть в эту жаркую топку, а заодно и обиду свою туда сбросить, и боль там пожечь, и девственность свою ненужную. Чуть только сама в этом огне не сгорела – упала без сил потом на кушетку, свесив до пола выбившиеся из привычной тугой кральки светло-русые волосы. И в голове – ни одной мысли, одна только мелодия нежная да тоненькая, будто на одной ноте пропетая, все зенит и звенит, высоко так, красиво… Правда, пробилась-таки сквозь эту мелодию мыслишка одна коварная – чего это, мол, с женатым-то! Но Таня ее отогнала побыстрее – не убудет от его жены счастья, если она тоже для себя отщипнет чуть-чуть. А в том, что переживает сейчас именно это состояние, которое счастьем зовется, она и не сомневалась нисколько. Хотя и говорят про него – бабник. Потому, наверное, и бабник, что сам к себе баб притягивает. И ее вон потянуло – ишь как сама навстречу подпрыгнула, сама на шею увесилась, откуда и взялось что… И пусть, пусть он будет бабник, подумаешь… Если это и правда, то в самом хорошем смысле пусть им будет. Не зря про него говорят – ни одну женщину он не обидел. Не зря и про детей, наверное, говорят, что много их… А что, и она б от него родила…

От последней, хвостиком мелькнувшей мысли стало вдруг очень весело. Так смешно стало, что она не сдержалась и хихикнула звонко, лукаво взглянув на пристроившегося у нее под боком Петрова. Он ничего не спросил, только улыбнулся понимающе – давай, мол, веселись и дальше, я только рад этому буду. Но мысль свою Таня вслух не озвучила. Поостереглась будто – пусть пока при ней будет. Да и вообще, кто его знает… Может, и не от мысли этой так ей смешно стало? Может, от выпитой водки всего лишь?

Первый весенний месяц выдался на удивление холодным, хмурым и по-зимнему вьюжным. Случались, правда, и солнечные дни, и ветер уже приносил с собою талые запахи леса и земли из пригорода, но к вечеру снова подмораживало, застывало нехорошей бугристой наледью под ногами. Не ходьба – сплошное мучение. Того и гляди, ногу подвернешь, зазевавшись. Или задумавшись о своем, о женском…

Таня чертыхнулась, в который уж раз опасно скользнув и резко поехав каблуком ботинка в сторону, и не чертыхнулась даже, а, если уж честно сказать, пробормотала себе под нос ядреное деревенское выраженьице, с детства от матери запомнившееся. Обгонявший ее мужчина обернулся, взглянул в лицо очень заинтересованно. Хотел, видно, сказать что-то, да улыбнулся только. Она тоже улыбнулась ему в ответ виновато – что делать, мол, сорвалось с языка, простите уж великодушно… По всей вероятности, мужчина и впрямь ей оплошность такую простил, хмыкнул весело и потрусил дальше по своим делам, да и сам чуть не упал шагов через десять, неловко разъехавшись ногами и тут же вспомнив про чью-то нехорошую мать. Про ту же, наверное, про которую и Таня только что вспоминала, в другой чуть-чуть вариации…

Вообще, она в последнее время примечать стала вещи довольно странные – люди на нее посматривать стали. Ну, с женщинами, с ними понятно все – на шубу внимание обращают, подарок французский. Как пришла она тогда в этой шубе в свою больницу, все девчонки так и ахнули. Перещупали-перетрогали всю, перемерили по очереди – от зеркала нельзя оторвать было. А когда ей цену этой шубы назвали настоящую, она чуть в обморок не грохнулась. А потом просто не поверила, и все. Не может такого, да на эти деньги в их деревне можно домик хоть и маленький, но для жизни вполне справный купить! И что ж это получается – она на себе дом, что ли, целый таскает? Да ну, ерунда какая…

Мужчины на улице, как ни странно, тоже на Таню стали оборачиваться. С чего бы? Не шуба же их интересует, в самом деле! По вечерам, закрывшись от бабки в ванной, она долго всматривалась в свое лицо, пытаясь отыскать в нем благостные какие изменения, но только плечами пожимала – лицо как лицо, прежняя деревенская круглая рожа… А потом, насмелившись, в одно из тайных ночных свиданий, сгорая от смущения, и Петрову призналась в этом проявленном к ней вдруг мужицком интересе. Он засмеялся довольно, сверкнув в ее сторону хитроватым похмельным глазом:

– И правильно, что оглядываются! И давно пора! Чуют в тебе бабу красивую, значит. Мужик, он ведь на кого попало не оглянется, знаешь. За яркой пустышкой у него ноги идут, одним интересным местом ведомые, а вслед настоящей красоте голова поворачивается. Чуешь разницу? Ну вот…

Таня смеялась в ответ весело, запрокидывая голову, но до конца ему тоже не верила. И еще – начинала уже и грустить потихоньку, думая о том, что пора бы и закругляться им с этим «ночным романом». Хорошего, как говорится, помаленьку. Итак уже в отделении посматривают на нее подозрительно, шепчутся за спиной… Как бы до жены Петрова слухи не дошли – зачем ему неприятности? Хватит с него, и спасибо ему за все. Она его добра никогда не забудет. Так уж получилось, что спас он ее очень вовремя от той самой тоски-лихоманки, которой ее бабка Пелагея пугала. Да и радость прежняя к ней снова возвращалась, хоть и была эта радость совсем другой – повзрослевшей, что ли…

А Отя ей часто ночами снился. Плакал и звал к себе, тянул ручонки – душу на части рвал. Она потом весь день после такого сна будто смурная ходила, все у нее из рук валилось. Вот поди ж ты, как запал в сердце найденыш! А еще говорят, в знаки всякие верить нельзя. Как в них не верить-то? Сама судьба кинула ей ребенка под ноги, прилепила, можно сказать, к душе намертво. Попробуй теперь, оторви… И сил-то таких нет, наверное, чтоб взять да оторвать…

Она вдруг сама за собой замечать стала, что невольно ко всем детям приглядывается – и по улице когда идет, и в транспорте… И вздрагивает часто – везде ей бедный Отя видится. А однажды кинулась обгонять мамашу с малышом в красно-синем комбинезоне. Забежала вперед, оглянулась – сердце так и заколотилось, как сумасшедшее. Нет, не Отя. Да и откуда? Он сейчас далеко, ее мальчишечка. И ничего она с этим не сделает. Привыкать надо к такой безысходности. Правильно бабка говорит – не поддаваться тоске-лихоманке. Вот узнать бы хоть что-нибудь, как он там… Может, и правда у него все хорошо? Она б тогда и успокоилась, может. А то грызет и грызет сердце печаль непонятная. Можно было, конечно, и Аде в Париж позвонить, да она ее телефона не записала – вот же растяпа какая! Была у нее еще и визитка Павла Беляева, но звонить ему она почему-то стеснялась. Пыталась несколько раз, но как только начинали ныть в ухо длинные тревожные гудки, торопливо клала трубку…